Владимир Напольских - Введение в историческую уралистику
Дело в том, что, как это было предложено Х. Моора [Моора 1956:68—73], древние контакты балтов с западными финно-уграми принято соотносить с распространением в Прибалтике и на юге Финляндии в самом конце III тыс. до н. э. прибалтийской культуры шнуровой керамики и боевых топоров, просуществовавшей здесь местами до середины II тыс. до н. э. [Крайнов, Лозе 1987:51, 56; Meinander 1954b]. Такая интерпретация, однако, не может быть признана исчерпывающей.
Во-первых, облик большинства балтизмов в прибалтийско-финских языках указывает на язык-источник восточнобалтийского типа, чрезвычайно близкий литовскому. Как бы ни был консервативен литовский язык, трудно поверить, что он сохранил в неизменном виде формы, существовавшие почти четыре тысячи лет назад (о малой вероятности балтской языковой принадлежности «шнуровиков» см. также [Мугуревич, Таутавичюс 1980:9—12]). Поэтому не исключено, что хотя бы значительная часть балтизмов в прибалтийско-финских языках имеет более позднее происхождение и восходит к языкам древних балтов — носителей сложившейся в последней четверти II тыс. до н. э. на пост-«шнуровой» основе (или при её участии) культуры штрихованной керамики [Граудонис 1980; Васке 1991:108—114], которые в середине — второй половине I тыс. до н. э. достаточно далеко проникали на север и северо-восток в Прибалтике (до Ильменя, Приладожья и южной Финляндии), смешивались с создателями культуры ложнотекстильной керамики, в которых есть все основания видеть финно-волжских предков прибалтийских финнов, и, таким образом, активно участвовали в формировании прибалтийско-финской общности, частично контактируя также и с волжскими финно-угорскими языками, прежде всего, в бассейне Оки с протомордовскими диалектами [Sedov 1980:429—438; Седов 1990:90—91]. Об участии в формировании этнической карты Прибалтики в конце II — начале I тыс. до н. э. нового населения, пришедшего из более южных районов, но генетически близкого ранним «шнуровикам», в котором можно видеть собственно прабалтов, свидетельствует и распространение в Прибалтике в это время довольно многочисленного населения, принадлежавшего к долихокранному узколицему европеоидному типу, принявшего участие в сложении прибалтийских финнов и — в особенности — балтов [Денисова 1980:31—33]. Именно картина взаимоотношений носителей культур штрихованной и ложнотекстильной керамики в Прибалтике, Приладожье, на территории современных Псковкой, Новгородской областей [Васкс 1991:11—118], соответствует картине взаимоотношений балтских и финно-волжских языков, реконструируемой с опорой на балтские заимствования в последних (см. наиболее наглядную схему в [Korhonen 1981:32]). Если же соотносить все балтизмы в западных финно-угорских языках за счёт контактов древних их носителей с создателями прибалтийской культуры шнуровой керамики и боевых топоров, то следует ожидать иной картины распределения балтизмов, прежде всего потому, что эта культура не может рассматриваться отдельно от комплекса близкородственных культур шнуровой керамики (см. следующий абзац). Как бы то ни было, ясно, что проблема стратификации балтизмов в западных финно-угорских языках нуждается в специальном рассмотрении.
Во-вторых, прибалтийская культура является лишь одним из ответвлений целого комплекса культур боевых топоров и шнуровой керамики, к которому принадлежат и распространившиеся почти одновременно с прибалтийской в бассейне верхней и средней Волги фатьяновская и балановская культуры (датировка обеих по Д. А. Крайнову: конец III — середина II тыс. до н. э., для балановской — финал во второй половине II тыс. до н. э. [Krainov 1992: 325—327] — что более правдоподобно; балановской по А. Х. Халикову: начало II тыс. до н. э. — IX век до н. э. [Бадер, Халиков 1987:76]). Единство происхождения их с прибалтийской культурой боевых топоров не подлежит сомнению [Krainov 1992:324—325]. По-видимому, их носители, принадлежавшие к тому же протобалтскому резко долихокранному, умеренно широколицему европеоидному типу, что и создатели прибалтийской культуры (истоки этого типа связаны с расселением южноевропейских земледельческих племён в Средней Европе) [Денисова 1975:111—117; 1980:29—33], говорили на индоевропейских языках примерно того же ареала, что и прибалтийские «шнуровики».
Формирование комплекса средне‑, северно‑ и восточноевропейских культур со шнуровой керамикой происходило в центральной Европе в середине — второй половине III тыс. до н. э. в ходе сложных процессов «сплавления» разнокультурных групп, основными силами которого были степные коневодческие племена древнеямной культурно-исторической общности и среднеевропейские скотоводы и земледельцы, носители культуры воронковидных кубков [Мерперт 1976]. Если вести речь об этноязыковой атрибуции «шнуровых» культур, то, вероятно, речь может идти о каких-то «центральноевропейских» диалектах (протобалто-славянских, протогерманских, с включением, возможно, протоиллирийских, протоалбанских и некоторых других групп — см., например, [Dolukhanov 1986:9][23]), но едва ли для столь отдалённой эпохи правомерно предположение о существовании самостоятельного балтского праязыка, хотя для крайнего северо-востока «шнурового» ареала следует думать, скорее всего, именно о протобалто-славянских.
Поскольку фатьяновско-балановские группы в достаточно глубокой древности широко расселились в Верхнем и Среднем Поволжье и активно контактировали с местными племенами, следовало бы ожидать наличия следов контактов их языков с языками финно-пермской общности в целом. Весьма небольшое количество выявленных на сегодня балтских заимствований в волжских финно-угорских языках (см. выше) никак не укладывается в гипотезу о балтоязычности носителей этих культур. Отчасти это, вероятно, можно объяснить слабой степенью исследованности проблемы: в классической работе Я. Калимы [Kalima 1936] акцент сделан на балтских заимствованиях в прибалтийско-финских языках, данные волжских языков привлекаются в основном тогда, когда то или иное слово обнаруживается в прибалтийско-финских. Сепаратные же балтизмы (или «квазибалтизмы») в волжских языках всё ещё ждут своего исследователя: имеющиеся наработки по этой теме в большинстве своём крайне неубедительны. Попытки поиска балтских заимствований не только в волжских, но и в пермских языках предпринимались Б. А. Серебренниковым [Серебренников 1957], однако его сопоставления также нельзя признать заслуживающими доверия, не лучше выглядят и протославянские этимологии для некоторых финно-пермских и финно-волжских слов, предложенные О. Б. Ткаченко [Ткаченко 1990]. Между тем, недавно Т.‑Р. Вийтсо было предложено несколько весьма интересных сопоставлений, свидетельствующих, как будто, о весьма древних, протославянских заимствованиях в прибалтийско-финских языках [Viitso 1992], а мною (отчасти — вслед за О. Б. Ткаченко) — гипотеза о происхождении финно-пермского *śećem(ɜ) «семь» от раннепротославянского *setĭmĭ «семь» [Napolskikh 1995:125—126]. Смею высказать предположение о том, что намеченное таким образом направление поисков не лишено перспективы. Предвидя законные возражения со стороны индоевропеистов, скажу, что применительно к столь отдалённым временам, как вторая половина III — первая половина II тыс. до н. э. речь, безусловно, не может идти о прямых языковых предках славян, но о каких-то периферийных диалектах протобалтского (= протобалто-славянского) ареала, которые развивались отчасти в том же направлении, что и диалекты, давшие в дальнейшем начало славянскому праязыку.
Завершая краткий экскурс в проблему происхождения балтских заимствований в западных финно-угорских языках, следует сказать, что проблема эта требует дальнейшей разработки. Поэтому достаточно преждевременной представляется попытка М. Корхонена удревнить общепринятые датировки распада финно-пермской, финно-волжской и т. д. праязыковых общностей, опираясь, в частности, на данные о балтских заимствованиях и на гипотезу об их происхождении из языка создателей прибалтийской культуры шнуровой керамики и боевых топоров (симптоматично, что при этом фатьяновская и балановская культуры им, опять-таки, во внимание не принимались) [Korhonen 1976:11—14]. С другой стороны, при любом решении проблемы решающее значение для уральской предыстории имеет то обстоятельство, что объём и характер балтского влияния на прибалтийско-финский праязык, равномерное распределение старых балтизмов в этих языках при минимальных следах обратного прибалтийско-финского влияния в балтских однозначно свидетельствуют о том, что в составе прибалтийско-финских народов имеется мощный балтский субстрат [Аристэ 1956:12—14]. На это же указывает, очевидно, распространение атланто-балтийского и беломоро-балтийского расового типа среди прибалтийских финнов и близость их антропологическому типу носителей культуры боевых топоров [Марк 1956: 232—233, 241—242; Алексеев 1974:10; Bunak 1966:17—23]. Этому, конечно, может быть придумано иное объяснение (см. неубедительные попытки такого рода [Моора 1956] и др.), нежели предположение о том, что балты жили на территориях, где формировался прибалтийско-финский праязык ещё до появления там финно-угорской речи, но именно такой вывод выглядит наиболее естественным. Дело, однако, в том, что вывод о примате балтского присутствия в Прибалтике перед финно-угорским безусловно следует и из анализа заимствованной в прибалтийско-финские языки балтской лексики, связанной с морем, прежде всего — названий рыб бассейна Балтики («лосось», «угорь», «озёрная форель»), и к этому выводу добросовестный анализ приводит даже тогда, когда сам исследователь очень хочет доказать исконность финно-угорской речи на данной территории (см. блестящий пример такого рода [Viitso 1983], также по этому поводу [Хелимский 1985a]).
