Владимир Напольских - Введение в историческую уралистику
— мар. jeŋ «мужчина, человек» < 1) тю.: др.-тю. jaŋaluk «мужчина», чув. śi̮n «человек, мужчина»; 2) тох.: A oṅk «человек, мужчина», B eṅkwe «тж» (< ПИЕ *n̥k̑u̯o‑s «смертный» [Van Windekens 1976:337]). Марийское слово не может быть чувашским заимствованием (нормально чув. ś > мар. s). Тюркское слово может быть заимствованием из тохарского;
— ф.‑перм. *kertɜ «iron» / морд. (Э) keŕetʹ, (М) keŕätʹ «лемех плуга» / мар. kerδe «сабля, меч» < и.‑е.: 1) ир.: ав. karəti «нож» и др.; 2) ? тох.: B kertte «меч» (если тохарское слово — не иранское заимствование, a < и.‑е. *(s)qo/er‑ «резать» [Van Windekens 1976:215]). Упомянуто в [Joki 1973:273]. Тохарский корень AB kärṣt‑ «резать» возможно был также заимствован в тю.: ПТю *kert‑ «резать» [Róna-Tas 1986:73];
— ППерм *kȯjan / *ku̇jan «волк» < и.‑е. («centum»): тох.: AB ku «собака» (< и.‑е. *k̑u̯on). Тохарское слово было, вероятно, заимствовано также в древнекитайский (или в сино-тибетский): др.-кит. *khwen «собака» [Pulleyblank 1966:11];
— ПУг *luw «лошадь» < тох.: A lu, B luwo «зверь, животное» (? < и.‑е. *l(ə)u̯ā «добыча» [Van Windekens 1976:267—268]). Тохарское слово, возможно, было также заимствовано в монгольский и / или тюркский: мо., др.-тю. ula‑γ‑ «возить на лошади» [Sinor 1967; 1988:737];
— прасеверносамодийское *måŋkə̑‑ «нуждаться» < тох.: AB mäṅk‑ «уступать, терять, лишиться чего-либо», A maṅk, B meṅki «лишение, потеря, недостаток, долг» (? < и.‑е. *me/onq‑ [Van Windekens 1976:289]). Сравнение предложено в [Хелимский 1985a:293];
— ПФУ *met(e) «мёд» < и.‑е.: 1) тох.: B mit «мёд»; 2) индо-ир.: др.-инд. madhu‑ «сладкий напиток, вино, медовуха, мёд», ав. maδu‑ «вино, мёд» и т. д.; 3) балто-славянское: др.-ц.-сл. medŭ «мёд», лит. medus «тж». Упомянуто в [Joki 1973:283—284]. Тохарское слово, возможно, было также заимствовано в древнекитайский: др.-кит. *myit «мёд» [Pulleyblank 1966:10];
— ПУг *Säpt (где *S = *s / *š / *ś / (?) *χ) «семь» < и.‑е.: 1) тох.: A ṣpät «семь»; 2) ? (индо‑)ир.: др.-инд. saptá‑ «семь» и т. д. Упомянуто в [Joki 1973:313; UEW:844], подробно см. [Napolskikh 1995];
— ПСам *sej(k)twə̑ (< ? *sejptwə̑) «семь» < и.‑е.: 1) тох.: A ṣpät «семь», B ṣukt «семь» (если < *seu̯ku̯tə < *septə). Предложено в [Janhunen 1983:119—120], подробно см. [Napolskikh 1995];
— ф.‑перм. *sōlɜ «соль» < и.‑е.: 1) балто-славянское *sol‑ «соль»; 2) тох.: A sāle «соль»; 3) индо-ир. (если этот корень действительно был в арийских языках, что сомнительно): др.-инд. salilá‑ «море» (? *«солёное»). Упомянуто в [Joki 1973:316; UEW:750];
— ПУ *warɜ‑ «ворона» [UEW:559]. На самом деле, как и рассматриваемое ниже слово для металла, распадается (по суффиксации) на несколько гнёзд, не обязательно восходящих к прауральскому корню: ф.‑волж. *varćɜ «ворона»: ф. varis (ген. variksen), lp. (Н.) vuorrâǯâs «ворона» и т. д. (общесаамское *vōre̮ć, *vōrććē «ворона» [Lehtiranta 1989:154]), морд. (Э) varaka, varśej, varćej, varkśij, (M) varśi, varći «ворона» ~ ПУг *warŋɜ «ворона»: манс. (С) ūrin, (Лозь.) urin, хант. (Вах) urŋi̮, (Дем.) wărŋȧj, (Обд.) wărŋa, венг. varjú «тж» ~ ПСам *wə̑r‑ «ворона»: нен. (Т.) bărŋe, (Л.) barŋäĕ, сельк. (Тым) ke̮rä, (Таз, Кеть) kwe̮rä, кам. bari̮, мат. berĕ «тж» [Janhunen 1977:170] < тох.: B wrauña «raven» < *wärnauña < *warn‑ — сравни балто-славянское *u̯arna (> лит. varna «ворона», др.-ц.-сл. vrana «ворона», vranŭ «ворон») < *u̯r̥n‑ < ПИЕ *u̯er‑ «гореть, обгорать, становиться чёрным» [Van Windekens 1976:583; IEW:1166]. Уральское слово было оценено Ю. Янхуненом и К. Редеи как «ономатопоэтическое», что, впрочем, ничем не может быть подтверждено.
— ф.‑волж. *waśke «латунь, медь, бронза» ~ ППерм и манс. *weś «цветной металл; украшение» ~ ПУг *waS (где *S = *ś / *χ) «металл, железо» ~ ПСам *wesä «металл, железо; украшение» < тох.: A wäs «золото», B yasa «тж» (< и.‑е. *Hu̯es‑ [Van Windekens 1976:563]). Упоминалось и обсуждалось в [Joki 1973:340; Rédei 1986:24, 42; UEW:560—561: Janhunen 1983:120]: подробнее о необходимости выделения четырёх этимологических гнёзд см. [Напольских 1989; 1994]. Тохарское (B) слово, возможно, было также заимствовано в тюркские языки: тю. *jäz «латунь, бронза» [Róna-Tas 1986:123—130].
Наличие сепаратных тохаризмов в отдельных уральских языках и, что гораздо более показательно — возможность выделения отдельных этимологических гнёзд (прасамодийское, праугорское, прапермское, финно-волжское) в тех из них, что имеют трансуральское распространение («металл», «ворона», особо — «семь»), наличие среди них слов для «мёда» (об относительно позднем времени его проникновения в финно-угорские языки см. выше, в разделе IV), «лошади» и «металла» позволяют предположительно сделать вывод о том, что прототохарско-уральские контакты имели место в относительно позднюю эпоху (после распада уральского и финно-угорского праязыков), но охватили при этом все (эндо‑)уральские группы. Датировать их следует интерстадиалом между распадом финно-пермской общности (едва ли раньше середины II тыс. до н. э.) и распадом угорского праязыка (не позднее середины — второй половины I тыс. до н. э. — датировки см. в разделе III).
Практически единственным историческим явлением, могущим охватить все (эндо‑)уральские группы в означенный период был сейминско-турбинский транскультурный феномен (по терминологии Е. Н. Черных и С. В. Кузьминых), распространившийся в XVI—XV веках до н. э. с юга Западной и Средней Сибири, с предгорьев Алтая и Саян на северо-запад, на Урал и оттуда — по лесной полосе Восточной Европы на запад по крайней мере до Оки и Нижегородского Поволжья (отдельные сейминско-турбинские изделия встречаются на территории Финляндии и Эстонии, Бородинский клад — в Молдавии). Археологически это отражено в появлении на территориях распространения разных лесных и лесостепных культур очерченной зоны чрезвычайно однотипных и по технологии изготовления стоящих на порядок выше местных изделий форм бронзовых орудий (кельты, ножи, наконечники копий, кинжалы), встречающихся преимущественно в могилах-кенотафах. За этим, по-видимому, стояло расселение по долинам больших рек небольших подвижных и очень активных (даже агрессивных) групп воинов-металлургов, хорошо знакомых с коневодством (см. выразительные изображения домашних лошадей на сейминско-турбинских изделиях) и принесших в лесную зону самую передовую для того времени технологию бронзолитейного производства и активно контактировавших с местными группами [Черных, Кузьминых 1989:266—277 и др.]. Благодаря сейминско-турбинскому феномену в лесной зоне Урала (в широком смысле: от Волго-Камья на западе до Средней Оби на востоке) складывается во второй половине II тыс. до н. э. уральский горно-металлургический очаг, влияние которого стало доминантой в развитии культур поздней бронзы и раннего железа Восточной Европы вплоть до Прибалтики и Фенноскандии [Черных 1970:119—120] (см., например, такие яркие явления, как распространение кельтов меларского типа из Среднего Поволжья в позднебронзовую эпоху и специфических ананьинских форм из Волго-Камского региона в эпоху раннего железа вплоть до территории современной Швеции [Кузьминых 1993]). Таким образом, сейминско-турбинские группы оказали сильнейшее влияние на культуру и историю лесных племён от Енисея до Балтики, которое не могло не найти отражение в языке.
По своему происхождению создатели сейминско-турбинского феномена не принадлежали к кругу лесных племён. Истоки их культуры и самих этих групп, поскольку в данном случае речь идёт именно о миграциях определённых коллективов носителей традиции, лежат в предгорьях Рудного Алтая, в районах верхнего течения Иртыша, Оби и Енисея в XVII веке до н. э.; одним из основных компонентов в их генезисе должны были быть обитавшие в предгорьях Алтая группы коневодов и металлургов [Черных, Кузьминых 1989:251—253, 269—270].
Появление коневодства и металлургии на юге Сибири связано с афанасьевской археологической культурой, оставленной европеоидным населением, близким по антропологическому типу и культуре создателям древнеямной общности (см. выше). Афанасьевская культура появляется на Алтае (видимо — в результате миграции с запада) в первой половине III тыс. до н. э., в середине III тыс. её памятники распространяются не только в верховьях Оби и Иртыша, но и на Енисее, в Минусинской котловине. Финал её на востоке (Енисей) связан с экспансией на её территорию с востока из Прибайкалья монголоидного населения — создателей окунёвской культуры, и датируется примерно XVIII веком до н. э., на западе финал афанасьевской культуры не ясен, но она безусловно доживает и на Алтае до XVIII века до н. э. [Вадецкая 1986; Семёнов 1993]. Таким образом, алтайские афанасьевцы и должны были стать тем местным компонентом, которому обязано сложение сейминско-турбинского коневодства и металлургии.
