Владимир Напольских - Введение в историческую уралистику
Наличие сепаратных тохаризмов в отдельных уральских языках и, что гораздо более показательно — возможность выделения отдельных этимологических гнёзд (прасамодийское, праугорское, прапермское, финно-волжское) в тех из них, что имеют трансуральское распространение («металл», «ворона», особо — «семь»), наличие среди них слов для «мёда» (об относительно позднем времени его проникновения в финно-угорские языки см. выше, в разделе IV), «лошади» и «металла» позволяют предположительно сделать вывод о том, что прототохарско-уральские контакты имели место в относительно позднюю эпоху (после распада уральского и финно-угорского праязыков), но охватили при этом все (эндо‑)уральские группы. Датировать их следует интерстадиалом между распадом финно-пермской общности (едва ли раньше середины II тыс. до н. э.) и распадом угорского праязыка (не позднее середины — второй половины I тыс. до н. э. — датировки см. в разделе III).
Практически единственным историческим явлением, могущим охватить все (эндо‑)уральские группы в означенный период был сейминско-турбинский транскультурный феномен (по терминологии Е. Н. Черных и С. В. Кузьминых), распространившийся в XVI—XV веках до н. э. с юга Западной и Средней Сибири, с предгорьев Алтая и Саян на северо-запад, на Урал и оттуда — по лесной полосе Восточной Европы на запад по крайней мере до Оки и Нижегородского Поволжья (отдельные сейминско-турбинские изделия встречаются на территории Финляндии и Эстонии, Бородинский клад — в Молдавии). Археологически это отражено в появлении на территориях распространения разных лесных и лесостепных культур очерченной зоны чрезвычайно однотипных и по технологии изготовления стоящих на порядок выше местных изделий форм бронзовых орудий (кельты, ножи, наконечники копий, кинжалы), встречающихся преимущественно в могилах-кенотафах. За этим, по-видимому, стояло расселение по долинам больших рек небольших подвижных и очень активных (даже агрессивных) групп воинов-металлургов, хорошо знакомых с коневодством (см. выразительные изображения домашних лошадей на сейминско-турбинских изделиях) и принесших в лесную зону самую передовую для того времени технологию бронзолитейного производства и активно контактировавших с местными группами [Черных, Кузьминых 1989:266—277 и др.]. Благодаря сейминско-турбинскому феномену в лесной зоне Урала (в широком смысле: от Волго-Камья на западе до Средней Оби на востоке) складывается во второй половине II тыс. до н. э. уральский горно-металлургический очаг, влияние которого стало доминантой в развитии культур поздней бронзы и раннего железа Восточной Европы вплоть до Прибалтики и Фенноскандии [Черных 1970:119—120] (см., например, такие яркие явления, как распространение кельтов меларского типа из Среднего Поволжья в позднебронзовую эпоху и специфических ананьинских форм из Волго-Камского региона в эпоху раннего железа вплоть до территории современной Швеции [Кузьминых 1993]). Таким образом, сейминско-турбинские группы оказали сильнейшее влияние на культуру и историю лесных племён от Енисея до Балтики, которое не могло не найти отражение в языке.
По своему происхождению создатели сейминско-турбинского феномена не принадлежали к кругу лесных племён. Истоки их культуры и самих этих групп, поскольку в данном случае речь идёт именно о миграциях определённых коллективов носителей традиции, лежат в предгорьях Рудного Алтая, в районах верхнего течения Иртыша, Оби и Енисея в XVII веке до н. э.; одним из основных компонентов в их генезисе должны были быть обитавшие в предгорьях Алтая группы коневодов и металлургов [Черных, Кузьминых 1989:251—253, 269—270].
Появление коневодства и металлургии на юге Сибири связано с афанасьевской археологической культурой, оставленной европеоидным населением, близким по антропологическому типу и культуре создателям древнеямной общности (см. выше). Афанасьевская культура появляется на Алтае (видимо — в результате миграции с запада) в первой половине III тыс. до н. э., в середине III тыс. её памятники распространяются не только в верховьях Оби и Иртыша, но и на Енисее, в Минусинской котловине. Финал её на востоке (Енисей) связан с экспансией на её территорию с востока из Прибайкалья монголоидного населения — создателей окунёвской культуры, и датируется примерно XVIII веком до н. э., на западе финал афанасьевской культуры не ясен, но она безусловно доживает и на Алтае до XVIII века до н. э. [Вадецкая 1986; Семёнов 1993]. Таким образом, алтайские афанасьевцы и должны были стать тем местным компонентом, которому обязано сложение сейминско-турбинского коневодства и металлургии.
Особый вариант афанасьевской культуры складывается в Туве, где население, сохранявшее европеоидный (афанасьевский) антропологический тип, продолжало обитать и в окунёвское время, тогда как в степях юга Средней Сибири в это время уже господствуют варианты восточных антропологических типов. Афанасьевское население, видимо, продвинулось достаточно далеко на юго-восток: известны афанасьевские могильники в Монголии (у города Баян-Хонгор) и в Синьцзяне (оз. Лобнор, пос. Кэрмуджи Алтайского аймака [Семёнов 1993]. Таким образом, именно с проникновением афанасьевских и постафанасьевских групп в Монголию, Синьцзян и на северо-запад Китая, особенно — после вытеснения их на севере окунёвцами, можно связывать появление в этих регионах индоевропейцев-прототохаров, потомки которых, носители тохарских диалектов, как это блестяще показал Э. Паллейблэнк, жили в Ганьсу во II веке до н. э. [Pulleyblank 1966].
Итак, существуют основания связывать прототохаров с носителями афанасьевской культуры [Семёнов 1993], что, в свою очередь, укрепляет позиции высказанного выше предположения об участии прототохарских (в данном случае уже, конечно, паратохарского — см. примечание 22) компонента в составе создателей сейминско-турбинских памятников в лесной зоне Евразии.
Арийскими и прототохарскими заимствованиями, по-видимому, исчерпываются старые индоевропеизмы в угорских и самодийских языках. На западе контакты с индоевропейцами были интенсивнее и разнообразнее. Если не считать охарактеризованных выше изысканий Ё. Койвулехто и его «школы», большинство исследователей сходятся на традиционной точке зрения, согласно которой последовательность встреч западных финно-угров с европейскими индоевропейскими группами была следующей: с балтами (протобалтами), из языка которых проникли многочисленные заимствования в прибалтийско-финский праязык, при этом едва ли более дюжины — ещё в прибалтийско-финско-саамский (имеются саамские соответствия) и — не более десятка слов — в языки и диалекты финно-волжской общности (имеется до 10 мордовских и 4—5 марийских соответствий) [Thomsen 1890; Kalima 1936]; с германцами, контакты с которыми, начавшиеся, скорее всего, ещё в прагерманское время (в абсолютной хронологии можно, вероятно, говорить о середине I тыс. до н. э.) и продолжающиеся вплоть до настоящего времени (прагерманские, восточногерманские, древнескандинавские, древнешведские, шведские, немецкие и т. д. пласты заимствований в финском, например, языке), охватили только прибалтийско-финские и саамский языки [Thomsen 1869; Setälä 1906; Collinder 1932—1944] (новейшую сводку, с учётом, правда, «достижений» «школы» Ё. Койвулехто, см. в [Kylstra et. al. 1991]). Наконец, третьей по времени группой индоевропейцев, с которыми вступили в контакты западные финно-угры (прежде всего, возможно, ещё в первой половине I тыс. н. э. — прибалтийские финны, несколько позднее — мордва) были славяне, причём на Балтике первоначально, возможно, западные (точнее — носители диалектов ляхитского типа) [Kalima 1952]. Краткий, но весьма ценный обзор контактов прибалтийско-финско-саамского и отдельно общесаамкого праязыка с балтскими и германскими см. в [Korhonen 1988]; на русском языке наиболее представительные списки балтизмов, германизмов (включая шведские и немецкие заимствования) и славизмов в финском см. в [Хакулинен 1955 II:40—61], в эстонском, а также обзор — в [Аристэ 1956].
Если установление связей западных финно-угров с германцами и славянами, во-первых, достаточно чётко увязывается с определёнными достаточно поздними событиями, нашедшими отражение в выразительном археологическом материале и отчасти — в исторических источниках (экспансия скандинавских групп — носителей культуры каменных курганов с ящиками на побережье Финляндии и Эстонии в конце II — в первой половине I тыс. до н. э., и сложение во второй половине I тыс. до н. э. системы балтийских культурных и торговых связей, а затем, в середине I тыс. н. э. (с IV века) — экспансия восточных славян на север и северо-восток [Meinander 1954b:111—117; Salo 1968:198—210, 228—240; Седов 1994:296—304]), и, во-вторых, не имеет прямого отношения к предыстории финно-угорских народов в целом, а, следовательно, и к теме данного очерка (см., впрочем, ниже в разделе VI), то проблемы контактов западных финно-угров с балтами (протобалтами) более сложны и касаются более глубокой древности.
