Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Булдаков Владимир
Открывший совещание Н. С. Чхеидзе попытался списать существующие трудности на наследие старого режима – войну. При этом он отмежевался от поддержки «империалистических поползновений», как и от попыток превращения революции в России в «социальную мировую революцию», призванную «немедленно потушить пожар капиталистической войны». Представлявший Исполком Совета крестьянских депутатов Н. Д. Авксентьев призвал «противостоять авантюристическим попыткам, которые хотели бы нанести удар новой, молодой русской свободе». Подобные заклинания повторялись уже не раз.
Появившись на трибуне, Керенский взял поначалу доверительный тон, отмежевавшись от корниловцев. Однако порой его речь перебивалась выкриками: «Позор!», «Вы – горе родины!» В результате премьер сорвался на «язык власти» – последовали угрозы в адрес тех, кто «осмелился занести нож в спину русской армии». Тем не менее по окончании речи ему – скорее по привычке – аплодировали стоя. Больше всего в его речи запомнились «проклятья врагам революции» – «и справа, и слева». Выступивший вслед за ним новый военный министр А. И. Верховский подчеркнул, что «армия без дисциплины не выполняет задач, которые дает ей народ». В его речи особенно впечатлило признание, что флот «убивает своих офицеров», а дезертиров насчитывается уже 2 млн человек. Генерал А. М. Сиверс (георгиевский кавалер, перешедший на службу к большевикам) отмечал, что в армии Верховского не любили, считали сторонником все более многочисленной партии КВД – «куда ветер дует».
Лидер эсеров и экс-министр В. М. Чернов, вопреки своей «левой» репутации, оказался первым оратором, прямо заговорившим о новой коалиции – прежняя оказалась недолговечной. По его словам, не разрешив аграрного вопроса, правительство подорвало «правовое сознание деревни», которая якобы ценит порядок. Поэтому следует объединить «живые силы страны», исключив из них кадетов. Все это походило на схоластику, оперирующую призрачными величинами. Между тем по вопросу о коалиции среди самих эсеров не было единства. Это облегчало критику и без того ложного курса. А потому большевик Л. Б. Каменев, не мудрствуя лукаво, прямо заявил о недоверии «рабочей демократии» к существующей власти. «Возьмите же эту власть!» – закончил он свое выступление, обращаясь к присутствующим.
Некоторых Каменев напугал. «Это большевизм с головы до пят, без маски…» – уверяла киевская правосоциалистическая газета. На деле он был человеком скорее мягким. «Обладая некоторыми ораторскими способностями, большим багажом чужих идей, Каменев отличался чрезвычайной робостью не только в прямом смысле, но и робостью высказывания своих суждений», – писал о Каменеве опытный контрразведчик. Газетчику мерещилось другое: «Между его красноречием и исповедуемой им политической доктриной нет никакой пропасти… Оба отличаются неподвижной, окаменевшей, лапидарной настойчивостью». Действительно, между «площадным» и «бытовым» обликом Каменева существовало разительное несоответствие. Казалось, что доктрины навязывают людям соответствующую манеру поведения. Но и личные психические склонности приводили к адаптации подходящих доктрин.
В адрес Демократического совещания поступило обращение 15-тысячного митинга кронштадтских матросов, протестовавших против преследования Ленина и Зиновьева. Люди выбирали лидеров соответственно собственному темпераменту.
Многие представители социалистических партий колебались: вопрос о коалиции был «неразрешим» теоретически, выбор предстояло делать на эмоциональной основе. Колебались все. Даже у большевиков за коалицию с цензовыми элементами высказались 8 человек, против – 73. Однако Л. Д. Троцкий уверенно заявил, что задача партии на нынешнем этапе – сорвать коалицию, что будет первым этапом перехода власти к Советам. Решительнее всех против коалиции выступили делегаты от профсоюзов: 73 голоса против и только семь – за. При этом за коалицию решительно высказались земства и кооператоры. В городской и крестьянской куриях коалиция была одобрена незначительным большинством голосов. Тем временем обыватели подводили итоги совещания по-своему: «…Говорят без конца и без толка… а дела самого нет и нет… Демагоги несчастные!»
Любопытнее, однако, было то, что творилось за пределами зала заседаний. Кто-то распустил слух, что готовится выступление большевиков; ожидали, что на последующие заседания совещания будут выдаваться билеты, в результате чего ночью у Александринского театра собралась толпа. Здание театра пришлось оцепить войсками. Неразбериха в околовластных партийных структурах, с одной стороны, слухи на улицах – с другой, способны были создать в столице очередной конфликт.
«…На совещании – потоки словоизвержения, и потоки, очевидно, будут длиться, пока их не заткнут немцы», – считал историк М. М. Богословский. Москвич Н. П. Окунев 18 сентября записывал в дневнике: «Демократическая болтовня… продолжается». Но более примечателен другой его отзыв: «Речи Чернова, Богданова, Каменева и других показывали, что эти вожди сродни Ленину и немцам». Из выступлений Церетели запомнилось предложение об образовании Предпарламента. Московскому обывателю казалось, что это «лучше засилья Советов».
Создавалось впечатление, что ходом совещания правят эмоции, особенно в речах представителей нерусских народов. Их выступления отличались особой плаксивостью. Впрочем, жаловались «на все» и негодовали «против всего» едва ли не все выступавшие. Положение выглядело безнадежным.
Итог Демократического совещания был парадоксален: с одной стороны, большинство делегатов голосовали за коалицию с буржуазией, с другой – то же большинство проголосовало вслед за тем за коалицию без кадетов – главной, как считалось, буржуазной партии. Возникла патовая ситуация. «Демократическое совещание село в лужу», – констатировали консервативно настроенные граждане, отмечая, что оно ухитрилось в течение часа принять два взаимоисключающих документа 93. Москвич Н. П. Окунев добавил: «Получилось что-то нелепое, несуразное: договорились до коалиции с буржуазией, но без кадетов». «Директории», временно замещавшей распавшееся правительство, оставалось лишь гадать, с кем создавать пресловутую коалицию.
Присутствовавшие с нервным нетерпением ожидали речи Троцкого. На сей раз он говорил без обычного пафоса, обратив внимание на то, что министры, вместо ожидаемых отчетов, «пожелали дать нам советы». Троцкого перебивали, не давали говорить, раздавались возгласы: «Ложь!», «Довольно!», «Вон!» Он спокойно выдерживал паузы, возобновлял аргументацию и резюмировал:
Надежда на то, что в эпоху высокоразвитого мирового капитала, когда классовые страсти напряжены до высшей степени и когда пролетариат русский, несмотря на свою молодость, является классом высшей концентрации революционной энергии, ожидать возрождения буржуазной демократии – значит создавать самую великую утопию, которая когда-либо была создана.
Кадетская пресса прокомментировала ход Демократического совещания скорее с горечью, нежели со злорадством: «Такая бестолочь и неразбериха во всем. Нигде не чувствуется деловитости». В общем, Демократическое совещание «экзамен не выдержало». Правосоциалистический «День» также был далек от оптимизма: «Моментами… казалось, что всем собранием овладело чувство бессознательного фатализма». При этом сравнивались прекрасно организованная работа Государственного совещания с «беспорядком», царившим на заседаниях сторонников демократии. Изумляли результаты голосования по вопросу о власти. «Демократия как бы говорит, что пусть кто-то другой решит за нее вопрос об этом», – писала кадетская «Речь» 20 сентября. «Демократическое совещание закончилось полным крахом и банкротством, проявив только разногласие, готовое перейти в грызню», – считал М. М. Богословский. А ставший со временем знаменитым матрос А. Г. Железняков, критикуя Демократическое совещание, предлагал расторгнуть тайные дипломатические договоры, передать все средства производства рабочим, а землю – крестьянам.
