Константин Гордиенко - Буймир (Буймир - 3)
- Или вешать? - взволнованно вставила Меланка Кострица, чью дочь замучили в Германии.
О виселице, о смерти говорили как о будничном явлении.
...Довольные делом рук своих, надменные ходили гитлеровцы вокруг виселицы, щелкали фотоаппаратами. Небось пошлют карточки женам, матерям: любуйтесь, дескать, как мы расправляемся с партизанами!
А что Красная Армия скоро здесь будет, на то вещие знаки есть. Веремийке сон приснился, будто тащит она воду из колодца, задохнулась, вытащила полное ведро, а в нем четыре рыбины - опять вместе семья соберется.
Каждому хотелось в эти дни предсказывать, предугадывать будущее. Меланка Кострица собственными глазами видела, как звезда упала в озеро, это тоже означает, что Красная Армия скоро придет.
Килине Моторной приснилось, будто три солнца взошли над горой и рядом три столба огненные - тоже к вестям.
По правде сказать, и вещие приметы тут ни к чему, уже если воздух натужно гудит волнами, - так любая старуха скажет, что близится расправа с врагом. Как ни береглись немцы, ни старались, чтобы правда не доходила до людей, все равно всему селу известно, партизаны рассказали, что враг нашел себе на Волге могилу.
...День и ночь беспрерывным потоком проносились через Буймир машины с немецкими солдатами и офицерами, громыхали пушки, танки, отступавшие под ударами Красной Армии. Немцы останавливали машины с итальянскими солдатами, остервенело выталкивали их, садились сами. На чем только не увозил фашистский сброд награбленное добро - на ослах, на детских салазках, на лыжах...
Тут произошло событие, огорошившее не одну голову.
Когда в воскресенье Жалийка с Веремийкой и Меланкой Кострицей возвращались с базара, живо обмениваясь впечатлениями, они встретились на узкой сельской улочке со старостой. Он всегда нагонял страх на сельчан. Женщины вмиг смолкли, будто языка лишились, потупились, не зная, в какую сторону податься. Хуже нет, как попасться на глаза старосте. Староста идет - на улице тесно! Прижались к плетню, чтобы дать старосте дорогу. Но Селивон, к удивлению, не окрысился, как обычно, а поздоровался и даже шапку снял. Огненный столб так не ошеломил бы женщин, как это событие.
Когда немного пришли в себя, Меланка Кострица заметила:
- За собакой палка не пропадет...
Было что вспомнить женщине... Давно ли думал мякиной людей кормить? До сих пор в голове звенит - за горсть зерна с ног сбил.
Веремийка - любит наперекор сказать! - на это ответила, что не нам попа судить, пусть его черти судят. А если б самой довелось?
Полыхает небо на востоке - заря освобождения занимается над землей.
Жалийку тревога берет:
- Ой, чует мое сердце, наберемся мы, кума, горя, пока придет освобождение...
Нагоняют страх мертвоголовцы - черные черепа на желтых повязках.
Неспокойно на душе у Жалийки, вспомнился отобранный холст.
...Соломия топила печь, пламя вспыхнуло, чуть глаза не выжгло, опалило брови - не к добру...
Пышнотелые молодицы хандрили, чего ни разу не бывало, хмурые усачи к столу не присаживались, погруженные в невеселые думы, наблюдали, как Соломия раскидывала дочери карты:
- Не бойся, дочка, никакого лиха тебе не будет, пусть враги не замышляют зла - заступится крестовый король...
Разряженная девка в короткой юбке подрыгивала мощными коленками, закатив мечтательно глаза, старалась предугадать, что ожидает ее в будущем.
На червонного короля теперь плохая надежда: думала, случись беда Курт пригонит машину, вызволит... Вызволит ли? Удастся ли самому спастись? Надеялась - век в славе, в силе будет ходить. До чего переменчива судьба!
Хоть Соломия и говорлива и весела на людях, но это одно притворство. Селивон приказал: чтобы не было кривотолков... Отходя ко сну, вставала перед образами, молилась: всемогущий, всезнающий, всепомогающий, вызволи из беды, защити и просвети, чтоб я голос во сне услышала, направь, что делать... Ночи проходили тревожно, гремели грозные громы, гудела земля, кругом грохот. Налетали красные, рвали мосты, склады, разбивали станции, разрушали оборонительную линию. Соломию колотило всю, аж подбрасывало. Немцы озабоченные, злые. Чванства, задора как не бывало. Пророческого голоса Соломия так и не услышала. И теперь колдовала над картами, стараясь разгадать, что ждет ее дочь в будущем, проникнуть в дальнейшую девичью судьбу...
Санька полна новых чаяний, горит румянцем лицо, сияют глаза, - не иначе как новые любовные утехи ждут ее, - вышло по картам, что крестовый король у нее на сердце. Всякие невзгоды стороной обходят дивчину, сверкают зубы в беспечной улыбке, гости бросают на Старостину дочку завистливые взгляды, - такая не пропадет... Вслух, положим, теперь никто не называет Саньку старостиной дочкой, одна ущемленная душа обратилась было к "старостовне", так Санька крикнула: ты что, не знаешь, как меня звать?
А девки, те совсем осмелели, посматривают насмешливо, перешептываются, не иначе как обзывают немецкой "овчаркой", - Саньке ветер и тот передаст. Это в благодарность-то за то, что спасла от Германии! Не рано ли, девки, бьете в колокола?
Судьба всегда была благосклонна к Саньке, в какие только передряги ни попадала, все ей сходит, как с гуся вода, не в ее привычках нос вешать.
Этого нельзя сказать о Селивоне - досада его грызет, оседает, как гуща на дно фляги. Как откупиться от беды? В случае, если переменится власть, ведь не скажешь - я прятал партизан! А немецкую медаль за что тебе дали? Кого расхваливали газеты? Селивон земли под собой не чуял, еще бы медаль вызывала зависть у всех старост и полицаев, по селам только и разговору было - привилегия какая Селивону выпала! На базаре люди с опаской провожали глазами - кто это прошел при медали? Зависть да страх хвостом волоклись за Селивоном. Теперь сверкающая медаль затмила свет человеку. Люди смотрят, берут на заметку, наматывают на ус. И не смей отцепить - комендант что скажет? Тебе медаль для чего дадена? Чтобы ты держал в сундуке? Это только со стороны кажется, что Селивон был в чести да в славе... Мало кто знает, а Селивон в вечном трепете жил! Жену, дочку уступал коменданту. Выслужиться больше жизни хотелось, осесть хутором. Да ничего из того не вышло... Кто мог предполагать, что так все повернется? Думали, немец долговечный... Пришло время, Селивон, тебе ответ держать. Может, скажешь, Родион тебе простит? Или Мусий Завирюха? Страх пронимает при одном воспоминании о недругах. А пока что придется подлаживаться к людям, сумел нагнать страх на село, сумей и развеять. Поможет ли?.. И вместе с тем угождать немцам, чтобы не подумали плохого - староста, мол, в кусты смотрит. Умом тронуться можно, право. Где собиралась толпа, Селивон, будто ненароком, заводил разговор. Народ, известно, ропщет - задавил староста налогами! Рассудите сами - имею ли я право отменять налоги? Я всего лишь староста, а не гаулейтер!
Никто, понятно, толком еще не знает, как обернется дело, но оградить себя от случайностей не мешает. Приятели даже между собой, хоть остерегаться было некого, предпочитали говорить недомолвками.
- Слышь, - с угрюмым видом кивает на восток Перфил. Кто нынче весел?
- Всяко может статься, - подает надежду Игнат Хоменко, тот, у которого сын полицай. - Пересидим где-нибудь, мало ли родни по хуторам. А отгонят немцы красных - опять вернемся.
Каждый по-своему исхитряется, прикидывает, как избежать беды.
Мельник Гаврила - вон как с муки разнесло человека! - не очень в том уверен, - видно, Советы взяли верх...
У него свои соображения на этот счет:
- Слух прошел, что большевики свою умственность берут назад вернулись охвицеры, генералы, так, может?..
Гаврила, правда, недоговаривал, но и без того ясно: может, не отберут мельницу?
- ...Как вы считаете, кум?
Перфил, который, несмотря на то что сам насилу выбрался из "окружения", еще и табун лошадей привел, безнадежно бросил:
- Навряд ли...
Когда сели за обильный стол и чарка обласкала душу, ровно бы и рассеялась досада... да ненадолго. Соломия места себе не находит, день и ночь томит сомнение - неужели вернутся красные? Кабы знать, что не будет пути назад, так можно бы за немцем податься.
Чубы отмалчивались, - легко сказать - оторваться от собственной хаты! Пуститься куда глаза глядят. А увалень Гаврила добавил, чтобы крепче было, оторваться от родной земли!
Мало кто догадывается, что творится на душе у Селивона... Осенила его вдруг замечательная мысль. Чем свет держится? Тачка нынче всему опора! Народная кормилица! На чем привезти урожай с огорода, ботву или там какой клочок травы? Весь Буймир поставлен на тачки. Харьковчане тоже на тачках пускались в свет, чтоб не пропасть с голоду. А где колеса взять? Лес под ведением старосты, он один может дать разрешение срубить дерево, какое надо и сколько надобно - на хозяйственные нужды, - с разрешения коменданта, разумеется. И вот уже колесники засыпают старосту приношениями, задабривают. Да разве одни колесники? А кожевники, сапожники, портные? Кожу дубят, сапоги шьют, валенки валяют. Муку мелют, крупу дерут, масло бьют, кабанов колют. Всякую дохлятину перетапливают на мыло, опять-таки с разрешения старосты. Все под рукою старосты! Неужели он не знает, у кого взять корову, чью девку отправить в Германию? Все в стельку перед ним стелются, золотишко само в кубышку льется! И всему этому золотому времечку настал конец, и самому старосте, похоже, несдобровать. Мало кто догадывается, какие думы грызут человека.
