Михаил Вострышев - Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860-1920-е годы
Шум прекратился лишь с поднятием занавеса. Члены президиума Московского Совета, а это были Артишевский, Рудзинский и Брыков, приказали караульным солдатам перекрыть все выходы и в следующем антракте занялись мщением за свой конфуз — арестами наиболее подозрительных. Попались три девицы, трое солдат без удостоверений личности и двое служащих. Их отправили в тюрьму и, промариновав две недели, приступили к допросам.
Арестованные как один уверяли следователя Приворотского о своем удивлении некорректным поведением публики в театре, божились, что сами весь антракт просидели тихо, даже пытались приостановить буйство; просили поверить, что они не видят ничего предосудительного в том, что члены президиума расположились в Царской ложе.
«Протесты зрителей по этому поводу нахожу неясными», — заявил обвиняемый Валентин Обухов. «Театр вообще не место для политических демонстраций», — доказывал свою непричастность к дебошу обвиняемый Иван Свищев. «Демонстрации по отношению сидевших в Царской ложе не сочувствую», — попросил занести в протокол обвиняемый Иван Скосырев.
За недоказательством дело прекратили. Ведь если судить, так всю публику. Да что публику — всю Москву. Но арестованных выпустили лишь после уплаты трех тысяч рублей каждым. В столь немалую сумму была оценена поруганная честь новоявленных обладателей Царской ложи. Для сравнения заметим, что новые рабочие сапоги в то время на Сухаревке стоили сто пятьдесят рублей, а мешок картошки — восемьдесят рублей.
А может быть, стоило устроить показательный суд, посадив на скамью подсудимых подлинных зачинщиков беспорядка — членов президиума? Ведь пропуск в Царскую ложу не освобождает ни царя, ни псаря от общих правил поведения в театре. Глядишь, получился бы показательный урок для нескольких поколений будущих вождей.
По документам ЦГАМО, фонд 4613, опись 1, дело 282
Распространение стихотворения
Двадцатилетний мастеровой Антон Конкин 22 февраля 1918 года возле своего дома в конторе сапожников дал прочитать знакомым отпечатанное на пишущей машинке стихотворение-листовку:
ДЕКРЕТ ЛЕНИНА К БОГУ
Товарищ Бог, тебя не знаю,
Я с небом дела не имел,
Открыта мне дорога к раю,
Хотя бы ты и не хотел.
Я — Ленин, комиссар народный,
Народа русского глава,
Минутки нет от дел свободной,
О небе вспомнил я едва.
Я на земле уж все устроил,
Декретов целый ряд издал,
Штыком буржуев успокоил,
В святыни ядрами стрелял.
Я уничтожил суд буржуйный,
Народу землю передал
И сокрушил, как ветер буйный,
Весь буржуазный ритуал.
Чины долой, названье «мода»
Прошло, не надо орденов,
Да здравствуют сыны народа,
Какие ходят без штанов.
Долой приличия вериги,
Крахмальные воротнички,
Отныне только немец в Риге
Пускай сморкается в платки.
Республиканцу неприлично
Буржуйским действовать платком.
Свободный нос он свой отлично
Очистить может и перстом.
Пришел конец интеллигентам,
Успехов в жизни больше нет
И инженерам, и студентам…
Прощай, пленительный балет.
Пришла на смену жизнь иная,
Я никого не обманул
И, разрушая и дерзая,
Лишь все вверх дном перевернул.
Солдат командует войсками,
Обезоружен генерал,
Буржуи стали бедняками
И обезврежен капитал.
Больницей правит старший дворник,
Директор банка — мародер,
И на печать надел намордник
Народный цензор — полотер.
Долой врачей и акушерок,
В них ну́ жды больше уже нет.
Эс-деки, также и эс-эры
Без них повылезут на свет.
Я упразднить намерен банки —
Затеи сытых богачей.
Пусть дома держат деньги в банке
Из-под варенья иль сельдей.
Всеобщий мир мной предназначен,
Уже не за горами он,
И главковерхом мной назначен
Крыленко — вражеский шпион.
Как видишь, на земле повсюду
Совершены мной чудеса,
И было бы теперь не худо
Приняться мне за небеса.
С тобой, как с равным говорю,
Ты шар земной создал когда-то,
А я жизнь новую творю
И натравил на брата брата.
Ты без лица, зато в трех лицах,
А я всегда с одним лицом,
Но депутатом в двух столицах
Огромным выбран большинством.
Декретом сим повелеваю:
Всех ангелов пораспустить,
Буржуев всех изгнать из рая
И в ад на угли посадить.
Лишить чинов всех херувимов
И серафимов — крыльев их лишить,
И крылья те из стран незримых
На землю мне препроводить.
Святых всех мигом упразднить
И новых не иметь в дальнейшем,
Луну и звезды подчинить
Моим веленьям премилейшим.
Намереньям луны светить кадетам
Или Корнилову дорогу освещать —
Отдать приказ другим планетам
Лучам луны путь заграждать.
Социализм как цитадель
В России пышно расцветет,
И скоро верный мне Викжель[10]
К нему дорогу проведет.
И с комиссаром я шпика
Или охранника лихого
Пошлю на небо, а пока
Декрет мой разобрать толково.
Прочесть на небе всенародно,
Послать указы в рай и ад.
Ура! Да здравствует свободный
Небесный пролетариат!
С начала мира и доныне
Всегда ты был небесный царь
И думал далее в гордыне
Именоваться, как и встарь.
Но не забудь, войны пожар
Уж стер с лица земли тиранов,
И ты лишь неба комиссар,
Не будь я Ленин, иль Ульянов.
Большинство сапожников усмехались, покачивая головами: гляди-ка, верно сказано, да еще и складно. Видать, образованная голова сочиняла. Лишь Юрасов, прочитав стихотворение, остался пасмурным и резко спросил Конкина:
— Откуда листок?
— Да так, дружок дал.
— А фамилия дружка?
— А тебе на что? Листок-то отдай.
Юрасов пасквиль на товарища Ленина не отдал, а отнес в фабрично-заводской комитет, у членов которого стихотворение вызвало прилив праведного гнева. Тут же единогласно постановили: «Антона Конкина сопроводить в центральный штаб Красной Армии».
На допросе у следователя Конкин упорствовал: листок нашел на улице, когда шел в Художественный театр, ни к какой партии не принадлежу, политикой не интересуюсь.
Но не Конкин первым, не Конкин последним попался со стихотворными посланиями председателю Совета народных комиссаров. Поднаторевший в подобных разбирательствах следователь 9 апреля 1918 года вынес решение: «Дело № 583 передать к слушанию на публичном заседании Следственной комиссии».
И все же судебный процесс в Московском ревтрибунале, куда было передано дело Конкина, не состоялся. Почему? Если бы дело было прекращено «за недоказанностью преступления», составили бы соответствующую справку. Правительство к этому времени уже переехало из Петрограда в Москву и ужесточило борьбу в Первопрестольной с «антисоветской пропагандой». Арестованные все чаще и чаще попадали не в зал открытого суда, а в застенки ВЧК. Наверное, так было и в этот раз.
По документам ЦГАМО, фонд 4613, опись 1, дело 803
Умышленный выстрел в икону
24 марта 1918 года в доме № 11 по Царицынской улице Москвы, где размещалась вторая рота Усть-Двинского латышского полка, прогремел выстрел. Это стрелок Александр Карлович Шалтьяр после обеда, взяв с кровати полуротного командира Эймана заряженный револьвер, вышел в коридор, насмешливо показал стоявшим неподалеку солдатам на висевшую на стене икону и со словами: «Такого чертенка здесь не нужно» — прицельно выстрелил.
Многие латышские стрелки, несмотря на уже начавшуюся борьбу Советской власти с христианством, возмутились подобной кощунственной расправой своего сослуживца с Божьим ликом. На следующий же день после инцидента собралась следственная комиссия Первой латышской стрелковой бригады, которая постановила, что так как «с религиозной точки зрения поступок производит крайне удручающее впечатление на других товарищей и так как икона представляет художественное произведение, передать означенное дело на рассмотрение революционного трибунала г. Москвы».
