Михаил Вострышев - Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860-1920-е годы
Красноармейцы из одной с ним больничной палаты, большинство из которых или дезертировали с фронта, или вовсе не нюхали пороха, однажды подступили к Шереметьеву:
— Ты почему в погонах? Не видишь: мы все посрывали.
— В нашей части не было такого приказа. Я в них под огонь ходил.
— Есть приказ Совета народных комиссаров снять знаки различия. Хватит, покомандовали генералы, теперь мы всему голова. Или народной власти не признаешь?
— Всякая власть от Бога, народной власти не бывает.
— Да ты, оказывается, контрреволюционер. Ленин с Крыленко издали декрет: погоны цари выдумали, чтобы нас под себя подмять. Тебе что, и Ленин не указ? Может, ты за бывшего генерала Корнилова?
— Когда пошел в ударный батальон, дал клятву генералу Корнилову, что буду исполнять только его приказы. Когда был здоров, оставался верен присяге. Но теперь я в госпитале и никаких политических и военных приказов по болезни исполнять не могу.
— Братушки! Да он же нами гнушается! — забился в злобе красноармеец Совков и бросился с кулаками на Шереметьева.
Братушки помогли ему сорвать с покалеченного в боях унтер-офицера погоны.
Заслышав шум, в палату вошла медсестра. Ее слушались — могла наябедничать по начальству, и тогда прощай дармовые харчи и мягкая койка — и быстро успокоились.
— Больной Шереметьев, пойдемте принимать лекарства, — решила увести из палаты готового забиться в нервическом припадке унтер-офицера благоразумная барышня.
— Я с тобой еще поговорю, — бросил на прощание Совкову Шереметьев.
«Он нам еще угрожает!» — возмутились «победители», и тотчас устроили собрание, на котором порешили требовать от лечащего персонала убрать из госпиталя нераскаявшегося «корниловца». Заодно сочинили народным комиссарам безыскусное письмо, в котором сообщили о монархических настроениях Шереметьева и выразили надежду, что с ним расправятся «со всей строгостью революционного времени».
Несколько дней спустя, 20 февраля / 5 марта 1918 года, Шереметьев был арестован и под конвоем препровожден в госпиталь № 1153 нервнобольных воинов. Оттуда-то его и доставили 13/26 апреля 1918 года в суд Московского революционного трибунала. Шереметьеву предъявили обвинение в том, что «он не признает наших Народных Комиссаров и поэтому, несмотря на приказ тов. Ленина, не снял погоны». Второй пункт обвинения: «Вел агитацию в пользу Корнилова».
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Вам угодно дать сейчас какие-нибудь объяснения по этому поводу?
ШЕРЕМЕТЬЕВ. Я обвиняюсь в агитации. Агитации я не вел. Я был солдатом, сражался, имел винтовку в руках. Есть ли это агитация или нет? Я считаю себя виновным в том, что для меня Россия, великая матушка Россия, дороже, чем социалистическое отечество, чем завоевания революции и свобода. Затем я признаю себя виновным в том, что я в рядах сознательной Красной Армии отказываюсь сражаться, потому что они сражаются только против своих братьев…
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Я прошу говорить по существу представленного вам обвинения. Вы и здесь занимаетесь агитацией.
ШЕРЕМЕТЬЕВ. Я больше сказать ничего не имею.
Перешли к допросу свидетелей. Красноармеец Тараньков подтвердил, что подсудимый «говорил, что не признает Советской власти». Другой же красноармеец, из госпиталя № 1765, Косов, заявил, что никогда не слышал от обвиняемого антисоветских речей. Медсестры Петропавловская и Сараева в один голос заверили трибунал, что ничего предосудительного больной Шереметьев не высказывал.
Большинство свидетельских показаний не удовлетворили обвинителя Карапетьянца. Пришлось ему самому вступать в бой с контрой и выуживать у обвиняемого необходимые для вынесения сурового приговора сведения.
КАРАПЕТЬЯНЦ. Я бы хотел задать два вопроса.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Вы, подсудимый, имеете право не отвечать на эти вопросы.
КАРАПЕТЬЯНЦ. Скажите, вы говорили, что Советской власти не признаете?
ШЕРЕМЕТЬЕВ. Да, говорил.
КАРАПЕТЬЯНЦ. Вы говорили, что подчиняетесь только распоряжениям Корнилова?
ШЕРЕМЕТЬЕВ. Я говорил только, что подчиняюсь распоряжениям тех, кто любит Россию, в том числе и Корнилова.
Обвинителю больше ничего и не надо было услышать. Он воспрянул духом — обвинение теперь покатится как по маслу. Хорошо иметь дело с мальчишками, нашпигованными старорежимными предрассудками: воинская честь, любовь к родине, верность присяге. Их уже за одно это можно ставить к стенке и расстреливать.
КАРАПЕТЬЯНЦ. Товарищи судьи, вам всем хорошо известно, что основная задача трибунала — бороться с контрреволюцией. И вот за все время существования трибунала сегодня в первый раз мы сталкиваемся с определенным контрреволюционером, что он и сам не отрицает. Для нас неважно, установлена ли угроза, мог ли он кого-нибудь убить, для меня это значения не имеет. Для меня ясно, что он Советской власти не признает и подчиняется только распоряжениям Корнилова. Свою контрреволюционность он подтвердил своим вызывающим поведением здесь, на суде. Говорить много не приходится. Вы, как судьи, имея в виду основную задачу революционного трибунала — борьбу с контрреволюцией, я думаю, соответствующим образом будете реагировать против подобных преступников.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ваше последнее слово, подсудимый.
ШЕРЕМЕТЬЕВ. Я подтверждаю все, что говорил раньше. Я готов ко всему. Пусть меня приговорят к расстрелу, пусть посадят в тюрьму, но я Россию любил, люблю и готов умереть за нее.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Суд удаляется на совещание.
После перерыва.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Объявляется приговор: «Именем Российской Федеративной Социалистической Советской Республики Московский революционный трибунал, заслушав в заседании от 13 апреля дело по обвинению Шереметьева в неповиновении распоряжениям Советской власти и контрреволюционной агитации, постановил признать Шереметьева виновным в том, что он во время пребывания своего в феврале месяце в госпитале отказался исполнять распоряжение Советской власти о снятии погон, и в том, что он вел в лазарете контрреволюционную агитацию, причем говорил, что не признает власти комиссаров и подчиняется только распоряжениям Корнилова, которому он присягал. И за это приговорить его к общественным работам сроком на семнадцать лет, с содержанием его впредь, до организации общественных работ, в тюрьме».
Не стало человека. Но вечно живут офицерская честь и народная песня о тех, кто остался верен ей:
Закатилася зорька за лес, словно канула,
Понадвинулся неба холодный сапфир.
Может быть, и просил брат пощады у Каина,
Только нам не менять офицерский мундир.
По документам ЦГАМО, фонд 4612, опись 1
Дебош в Большом театре
Слово «хамовозы», которое бросают прохожие в сторону бесшумно плывущих бронированных (и даже небронированных) шикарных автомобилей, появилось не вчера-сегодня, а в начале 1918 года. Тогда оборванные и голодные москвичи роняли его вслед реквизированным авто, снующим между комиссарским Кремлем и фешенебельными гостиницами, занятыми новой властью под личные нужды.
Революция объявила равенство всех людей. И тут же, не выдержав даже крохотной паузы, часть руководителей рабоче-крестьянской России начала прибирать к своим рукам богатство свергнутых эксплуататоров. Комиссары поселялись в дворянских и купеческих особняках, заводили горничных и поваров, устраивали у себя салоны и бордели.
Народ подмечал пресловутое «равенство», ведь Москва слухами полна и глаз у нее зоркий. Кто посмелее, посмеивался над новыми хозяевами жизни прилюдно, кто поосторожнее — в кругу родных и друзей. Но терпели псевдонародную власть, ведь плетью обуха не перешибешь. Продолжали жить, как могли, и покорно терпели вчерашних голодранцев в новеньких кожаных тужурках, лишь изредка срываясь на общественный инцидент.
На спектакль в Большой театр 6 марта 1918 года прибыли трое военных — члены президиума Московского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Они расположились в Царской ложе, щелкали семечками, балагурили о революционных делах, изредка поглядывая на сцену, где шло представление. Один из членов при этом не выпускал из рук револьвера, демонстрируя богобоязненной московской публике свою боевую мощь.
Но, видно, «царственные особы» не на шутку рассердили своей манерой поведения московский люд, и в антракте второго действия в Царскую ложу с первого и второго ярусов посыпались гнилые яблоки, недоеденные бутерброды и всякая иная, попавшаяся под руку мелочь. Из партера кричали: «Долой! Запоганили Царскую ложу!» Из бельэтажа: «Вон! Изменники! Предатели!» Публика свистела и аплодировала, зло разглядывая своих оторопевших повелителей.
