Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня)
- Так вот, парень... Переходи к нам. Оставайся в Польше, служи королю и мсти тирану московскому за смерть твоего отца и за мать. Иначе тебе плохо будет. С пленными у нас сурово обходятся.
- Много претерпел я и так всего... - тихо ответил Игнатий. - Меня били батогами, пороли, иглами кололи, да не отрекся я от царя, от нашего государя Ивана Васильевича, не изменил я и родине, и не изменю никогда. Басурмане и те стоят на своей клятве, может ли христианин ее нарушить?!
Курбский нахмурился, встал с кресла, повернулся к Хвостову.
- Стало быть, не страшит тебя жизнь на Руси?
- Мне совестно, князь, слушать такие слова от тебя. Ты знаешь, что русскому воину смерть краше всякой измены. Коли смерть эта за родину - что иное может сравняться с таким счастьем?! Мы все брали пример с воеводы Шуйского. Полюбился он нам.
Князь Курбский вспыхнул:
- Сам ли так говоришь, иль тебя к тому учили? Не скрывай.
- Дозволь спросить тебя, князь, - правда ли, что и ты ходил войной на Псков? Правда ли, что и ты помогал супостатам бить нас?!
Курбский отвернулся, закричав:
- Колымет! Убери от меня сего смерда! Гони его с нашего двора... Дерзкий пес!
Игнатий усмехнулся.
- Бог судья тебе, князь... Не видать бы мне тебя больше... Великий грех свершил ты! Во Пскове мы проклинали тебя... Ты - изменник. Проливал кровь своих братьев.
Курбский закричал дико, свирепо:
- Бейте его батогами, собаку!
Колымет и другие холопы набросились на Хвостова, схватили его и вытолкали за дверь.
Александра, сидя рядом с царем Иваном Васильевичем, тихо и просто говорила:
- Ты - государь... Ты все можешь... Тебе завидуют малые люди. Верни меня к моим родителям, к моему ребенку!
Царь молчал.
Выждав, она сказала:
- Хорошо быть царем!
Иван Васильевич рассмеялся, ласково погладил ее по голове своей большой, широкой ладонью.
- Глупая ты! Дитё. Послушай же, что я тебе расскажу...
- Сказывай, государь... Ты много знаешь. Любо слушать тебя.
- Однажды апостол Петр сказал Спасителю: "Как хорошо быть богом! Хоть бы на полдня мне сделаться богом. Потом я опять готов стать Петром". Бог усмехнулся: "Ладно, пусть будет по твоему желанию: будь богом до вечера!" Шли они полем. Навстречу им баба гнала гусей. Она вдруг оставила их и пошла назад в деревню. Петр спросил ее: "Как? Ты хочешь оставить их одних?" Она ответила: "Не могу я их стеречь сегодня. У нас в деревне храмовой праздник". "Но кто же должен сторожить твоих гусей?" Баба ответила: "Господь бог их охранит сегодня". Тогда бог толкнул Петра: "Слышал, что она сказала? Так вот, оставайся и стереги тут гусей ее до вечера. А я пойду пировать на праздник в деревне!" Досадно было Петру, не хотелось сидеть в поле и сторожить гусей. Наутро он дал слово, что, де, никогда более не пожелает быть богом.
Царь замолчал, тяжело вздохнул:
- Вот так же стало бы и с тем, кто завидует царям... Второй раз уже не захотели бы они быть царем, ибо и к большому и к малому делу должен быть пристрастен царь.
Александра задумалась. Он рассмеялся, обняв ее, поцеловал и нараспев произнес:
- "Положи меня, как печать, на сердце твое, - писал царь Соломон, как печать на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее - стрелы огненные; она - пламень зело сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал всё богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением".
Слова царя текли тихо, ласково. Она слушала их, затаив дыхание, смиренно опустив веки. Ресницы ее вздрагивали. На щеках зарделся румянец. Грозный царь, хладнокровно казнивший великое множество людей, теперь боялся причинить малейшую боль или неудобство сидевшей около него Александре. Он чувствовал, ощущал всем телом, что в этот час он молодеет, как будто бы начинает снова жить.
Да! Он должен вечно жить, вечно быть юным; вообще смешно и ненужно думать о том, что и кто он есть... Он - отрок, не испытавший греха, но смутно предвкушающий его сладость!
- Горлица... маленькая... моя, - шепчет он, всё крепче и ближе притягивая ее к себе, - ты мне дала радость, я берегу тебя, я не хочу потерять тебя... Будь солнцем, меня согревающим!.. Будь моей весной!
Царь Иван схватил со стола библию, поднялся во весь рост.
- Слушай, что сказано в "Песне песней":
О, ты прекрасна, возлюбленная моя!
ты прекрасна! Глаза твои голубиные
под кудрями твоими... Волоса твои,
как стадо коз, сходящих с горы Галаадской.
Зубы твои - стадо выстриженных овец,
выходящих из купальни, у которых
у каждой пара ягнят, и бесплодной
нет между ними...
Как лента, алые губы твои,
и уста твои любезны; как половинки
гранатового яблока - ланиты твои
под кудрями твоими.
Шея твоя, как столп Давидов,
сооруженный для оружий, тысяча щитов
висит на нем. Все щиты сильных.
Два сосца твои, как двойни молодой
серны, пасущиеся между лилиями.
Вся ты прекрасна, возлюбленная моя,
и пятна нет на тебе...
На лбу царя выступил пот, лицо раскраснелось, голос стал стихать и оборвался. Тяжело дыша, царь грузно опустился на софу, где в серебристой шелковой ферязи сидела Александра.
- Слышала? - почти шепотом спросил он ее.
- Да, государь мой...
И она с наивной нежностью крепко обвила своею рукою его шею.
- Хороший ты, - прошептала она.
Со счастливой улыбкой принял он от нее этот по-детски смелый знак взаимности. Иное чувство испытывал он теперь, чем то бывало, когда его ласкала которая либо из его жен.
Стало смеркаться. В вечернем красноватом полумраке ожили на шее Александры драгоценные камни ожерелья, надетого на нее самим царем; переливались многоцветным сияньем жемчуга. В окно вливался теплый, майский, пахнущий цветами воздух.
Всюду на окнах, на столиках, казалось, еще пышнее распустились красные, белые, лиловые цветы; царь любил их, выписывал из-за моря лучших садовников, чтобы окружать свои дворцы пышными садами. И теперь ему казалось, что их мало, что надо еще больше цветов.
- Нет... Ты не черничка... Для монастыря найдутся иные... Ты будешь... будешь... будешь больше чем царица... Ты будешь... - шепчет Иван Васильевич, отдаваясь всеми помыслами, всеми своими чувствами радости сближения с красавицей Александрой.
- Мне страшно! - вдруг откачнувшись от царя, сказала она.
Иван Васильевич, тяжело дыша, потянулся к ней, крепко сжал ее своими руками за плечи.
- Не говори этого!.. Ты не должна ничего бояться. Царь с тобою, царь за тебя! Александра! Ты больше царицы... Ты - красота, ты - видение...
Он прильнул горячими губами к ее шее.
- А царица Мария? - прошептала в испуге Александра.
Царь выпустил ее из своих рук.
- Что мне до нее?! Она - царица, а ты моя... моя... либо ничья! Слышишь?! Ты заворожила меня, я лобзаю твои руки, ноги... Царица за счастье почитает, коли я даю ей целовать свою руку. Слышишь?
- Слышу, государь... - робко произнесла она, прикасаясь своей щекой к его щеке.
- Люби меня... я не страшный... болтают обо мне лихие люди... Не верь им! Страшен царь, но не я... С тобою я - не царь.
- Люди говорили мне, будто ты загубил моего мужа... - прошептала она.
- Не говори об этом, не дано тебе рассуждать о том!.. Молчи! Губил царь, а не я!.. Я не царь тебе... Забудь о том...
Александра снова обвила своею рукой его шею.
- Прости меня... - тихо сказала она ему на ухо. - Не серчай!
Совсем потускнело за окном: в темной синеве проступали звезды, казалось, изумленно глядевшие на него, царя. Александра и в самом деле забыла, что в ее объятиях царь, она не хотела и думать об этом.
- Как ленты, алые губы твои... - в страстном порыве шепчет Иван Васильевич. - Дева, ты прекрасна!.. Спасибо тебе. Ты даешь силу, веру мне... исцеляешь меня от кручины, от старости. Я хочу жить!.. Могу жить!.. Хочу царствовать!.. Я надел на тебя ожерелье... царицы Анастасии... в нем моя юность! Моя сила! Мне с тобой смешна смерть. Не нужна она! Нет ее!
Царь был весел в это утро так, как давно того не бывало.
Из Швеции прибыл находившийся на тайной службе у царя Ивана человек, по имени Софрон, и сообщил царю, что отданные царем Польше Нарва и другие ливонские города явились яблоком раздора между королем Стефаном и Иоанном Шведским.
Король Иоанн написал Баторию письмо, а в том письме сказано, что он, король Иоанн, не желает вести никаких разговоров с польским королем о Ливонии. То, что Делагарди взял у русских, отныне неприкосновенное добро короля Швеции.
Король Иоанн писал: "Пора польскому королю образумиться и не предъявлять Швеции нелепых требований на земли, завоеванные у русских шведским оружием, шведскою кровью".
Слушая речи своего тайного слуги, царь Иван, потирая руки, от души расхохотался:
- Подерутся они? Как ты думаешь? - спросил он.
- Накануне того, государь. Шведские власти в великой злобе на короля Стефана...
- А что они говорят обо мне? Не лукавь, говори прямо.
