Николас Пиледжи - Славные парни. Жизнь в семье мафии
К тому же Генри не был решительно настроен против заключения сделки. На следующий день после ареста он спросил у своего надзирателя, нет ли возможности заключить сделку.
Он добавил, что может рассказать про "Люфтганзу", в случае если ему не придется давать показания в суде или фигурировать информатором. Он заявил надзирателю, что может стать "своим человеком" на улицах.
Но это не входило в наши намерения, поэтому мы продолжали давить, а он продолжал заигрывать с наживкой. Мы прощупывали друг друга, вот только мы знали и Генри знал, что ему некуда деваться.
Давление на Генри усиливалось каждый раз, как его навещали для допроса федеральные агенты. По тюрьме быстро ползли слухи, если кто подвергался постоянным допросам со стороны полиции или федералов. Общее мнение сводилось к тому, что заключённый, должно быть, "запел". А с чего еще федералам изо дня в день возвращаться?
Мы понимали, что все - лишь вопрос времени. Мы считали его настолько важным, что постоянно возвращались побеседовать ним, несмотря на то, что он вопил перед другими заключенными и охранниками, что не станет говорить и что из-за нас его убьют.
Но стоило двери закрыться, как он радикально менял поведение. Пока он нам ничего не говорил, но и не кричал, а то и дело сообщал нам интересные детали второстепенных дел.
К тому же, когда мы добились распоряжения суда на перевод Генри из тюрьмы округа Нассау в особый отдел полиции, именно он предложил сделать то же самое и в отношении Джермейна, чтобы не создавать впечатление, словно его единственного из обвиняемых допрашивают.
Я считал, что продвигаемся мы весьма неплохо, учитывая, кого из "славных парней" подцепили, и вот почему я страшно разозлился, узнав, что спустя три недели в тюрьме, где мы имели к Генри полный доступ, ему каким-то образом удалось внести залог и исчезнуть.
Генри: Мой план состоял в том, чтобы заигрывать с ними, пока мои мозги не прояснятся и не уменьшится сумма залога, а затем вернуться на улицы. Я понимал, что уязвим. Я понимал, что человек уязвим, когда представляет большую ценность мертвым, нежели живым.
Все просто. Но я по-прежнему не мог в это поверить и действительно не знал, что собираюсь делать. Временами я подумывал собрать немного денег и удариться в бега.
Затем я решил, что, может, мне удастся избавиться от наркозависимости и уладить все с Поли. Меня преследовала навязчивая мысль, что если я буду соблюдать осторожность, если мысль о том, что меня могут убить, засядет глубоко в сознании, может, у меня и будет шанс выжить.
Но я понимал, что, попавшись на наркотиках, подписал себе смертный приговор. Поли наложил запрет на наркотики. Они стояли вне закона. Никому из нас не следовало ими заниматься. Нет, Поли не мучила совесть.
Не в этом дело. Просто Поли не хотел разделить участь одного из своих лучших друзей, Кармине Трамунти, который отправился за решетку на пятнадцать лет из-за того, что кивнул в знак приветствия Толстому Джиджи Инглезе в ресторане.
Присяжные решили поверить прокурору, что Трамунти кивком дал свое согласие на наркосделку. Вот и все. Бац. Пятнадцать лет в тюрьме в возрасте пятидесяти семи лет.
Тот парень так и не вышел. Как раз когда настало время наслаждаться жизнью, когда человек должен пожинать плоды, его отправляют в тюрьму на целую вечность, и он умирает за решеткой. Поли не собирался допустить, чтобы с ним приключилось подобное. Он бы убил тебя первым.
Поэтому я понимал, что арест по обвинению в наркоторговле поставил меня в уязвимое положение. Может, даже слишком уязвимое, чтобы остаться в живых. Ничего личного. Мне грозил слишком долгий срок.
Ребята также знали, что я нюхаю много кокса и глотаю метаквалон. Джимми даже как-то раз заметил, что у меня мозги в леденец превратились. Не только я среди ребят принимал наркотики. У Сепе и Стабиле ноздри были поболе моего. Но только меня поймали, и они чувствовали, что я могу пойти на сделку.
Тот факт, что я никогда не соглашался на сделку, всегда был человеком чести, что отсидел два года в округе Нассау и четыре в Льюисбурге и никогда даже мыши не сдал, ничего не значил.
Прежние заслуги уже ничего не значили. Важно было лишь, что ты делаешь сейчас или можешь сделать завтра. И с точки зрения моих друзей, с точки зрения Джимми, я стал помехой. Я больше не был надежен. Не было нужды показывать мне фотографии трупов.
В действительности я так знал, что заказчиком окажется Джимми, еще до того, как федералы проиграли мне запись, на которой Сепе со Стабиле говорили о том, как от меня избавиться. Я их слышал.
В голосе Сепе звучало нетерпение. Он говорил, что я дрянной человек, что я наркоман. Но Джимми был спокоен. Он попросил их не беспокоиться об этом. Вот и все, что я услышал.
Сидя в тюрьме, я понимал, что я под прицелом. В прежние дни Джимми вырвал бы сердце любому, заикнись тот только о моем убийстве. Это была главная причина, побудившая меня остаться в тюрьме.
Мне нужно было все разгрести. И каждый день, пока я сидел в тюрьме, Микки или Джимми звонили моей жене и спрашивали, когда я выйду, и по возможности каждый день Карен навещала меня в тюрьме и передавала их разговоры.
Если ты в мафии, то никто не скажет, что тебя собираются убрать. Это происходит не так. Нет никаких пререканий и споров, как в фильмах про мафию.
Твои убийцы приходят с улыбкой. Они приходят как друзья, которые всю жизнь искренне о тебе заботились. Они приходят тогда, когда ты слаб и больше всего нуждаешься в их помощи и поддержке.
Но я не был уверен до конца. Я вырос вместе с Джимми. Он ввел меня в дело. Поли с Тадди передали меня ему. Он должен был заботиться обо мне, что он и делал. Он был лучшим учителем, которого только можно было желать.
Именно Джимми ввел меня в торговлю сигаретами и угоны. Мы хоронили трупы. Мы обчистили "Эйр-Франс" и "Люфтганзу". Нам присудили по десять лет за то, что приставили пистолет к голове парня во Флориде.
Он приходил в больницу, когда рожала Карен, мы ходили в гости друг к другу на дни рождения и праздники. Мы все делали вместе, а теперь он, возможно, собирается меня убить.
За две недели до ареста я так обдолбался и стал настолько мнительным, что Карен отправила меня к психиатру. Это было безумием. Я ничего не мог ему рассказать, но Карен настаивала. Я говорил с ним в общих чертах.
Сказал, что пытаюсь отдалиться от людей, связанных с наркотиками. Я рассказал, что боюсь, что меня убьют. Он посоветовал мне обзавестись автоответчиком.
Если я хотел выжить, мне следовало сдать всех, кого я знал.
Для себя я уже принял решение. В тюрьме я не столько размышлял о том, стать крысой или нет, как о том, каким образом стать информатором, но при этом продержаться на улицах достаточно, чтобы собрать деньги и наркотики, которые у меня там остались.
Дома я припрятал героин на восемнадцать тысяч долларов, который не обнаружили копы. Двадцать тысяч долларов мне задолжал Маззеи. С этими деньгами мне, скорее всего, приходилось распрощаться. И еще сорок тысяч долларов хранились у ростовщиков.
Мне хотелось вернуть часть этой суммы. Кое-какие деньги мне остались должны и скупщики краденых драгоценностей, и еще оставались долги после оружейных сделок.
Вдобавок ко всему, существовал риск быть пойманным копами или убитым друзьями. Мне следовало вести себя как всем заключенным, изворачиваться точно так же, как все остальные.
Поэтому, когда федералы изо дня в день навещали меня в тюрьме, чтобы допросить по "Люфтганзе" или какому-нибудь убийству, я проклинал их и кричал, чтобы убирались. Однажды я даже отказался выходить из камеры.
Внизу меня ждали федералы, чтобы отвести в офис Макдональда. - Да пошли вы со своим Макдональдом, - заорал я. Я кричал, что им придется силой выволочь меня наружу.
Наконец, ко мне подошли четыре вертухая и сказали, что если я не выйду по-тихому, то меня выведут в бессознательном состоянии. Не перегибая палки, в большинстве случаев я достаточно шумел, чтобы внушить остальным заключенным, что не сотрудничаю с федералами.
Это было ужасное время. В тюрьме сидели парни Джимми, вроде Джона Савино, которого освобождали из-под стражи на время работы, и каждое утро они выходили с новостями о всех, кто сотрудничает, а кто нет.
Я осторожничал, как мог, я до этого никому не признавался, но помню, как каждую ночь, проведенную в тюрьме, трясся от страха. Я боялся, что Джимми прознает, что я задумал, и убьет меня прямо в камере.
Макдональд твердил, что пока я нахожусь в тюрьме, я в безопасности. Я не мог над ним не посмеяться. Я сказал ему, что если Джимми захочет меня пришить, он просто зайдет с парадного входа, одолжит дробовик у одного из охранников, разнесет меня на куски и беспрепятственно скроется.
Мне следовало себе уяснить, что Поли с Джимми будут знать все, что происходит на суде, и если они узнают, что я каждый день навещаю офис Макдональда, то поймут, что я запел или собираюсь запеть.
