Геомар Куликов - Юрьев день
Жалобно посмотрел Тренька на старшего брата:
— Взял бы меня на псарню? Работы не боюсь, какую хочешь сделаю. Попроси мамку с тятькой, может, отпустят, а?
— Эх, Тренька, глупый ты человек, — вздохнул Митька. — Раньше времени в хомут-то чего лезть? Ещё запрягут, повезёшь своё. На княжьей псарне служить — не у мамки на печке нежиться.
Тренька нос повесил. Митька его кулаком легонько в бок:
— Вот на княжескую охоту, коли пожелаешь, могу взять.
Не поверил Тренька.
— Хитрости тут особой нет, — пояснил Митька. — Князь по первой пороше ладит большую охоту и будет собирать кричан — людей, которые бы зверя гнали. Туда и поставлю.
— Митька! Вот спасибо-то! — возликовал Тренька. — А маманя дозволит? — забеспокоился.
— То моя забота, — сказал Митька. — Наперёд ничего не говори. Жди первого снега, а с ним — меня.
Дороги обратной в тот день не заметил Тренька. Кажись, в единую минуту три версты отмахал.
Дома теперь одолевала Треньку мука. Как не поделиться с отцом или дедом новостью? Однако не велел Митька про охоту сказывать, и молчал Тренька, хотя стоило ему это труда великого.
Только раз сто на дню выбегал из избы: посмотреть, не выпал ли снег.
Однажды, решив, что утро наступило, скатился с полатей полусонный — и на крыльцо. Глядь, темным-темно вокруг. На чёрном небе звёзды мигают. Месяц тонким серпом светит. Плюнул с досады, в избу вернулся.
Мать проснулась:
— Аль с животом неладно?
— С чего взяла? — удивился Тренька.
— На двор бесперечь бегаешь.
— Так просто, на волю, душно в избе, — слукавил Тренька.
Вздохнула мать:
— Чуден ты стал, Терентий. А отчего — не пойму.
Однако, сколько ни бегал Тренька, нету снегу, да и всё тут. Шумит потемневший осенний лес. Треплет ветер грязную солому на крышах.
— Зима припозднилась ноне, — сказал как-то деду.
Тот лохматые брови вскинул:
— Будто? А я думал, всё своим чередом идёт. Знать, ошибся на старости лет. Чего тебе вдруг зима понадобилась?
Заёрзал Тренька на лавке. Правду всё одно не скажешь. Особенно деду.
— Соскучился по зиме да по снегу, — ответил.
— То, конечно, причина, — посмотрел дед на Треньку непонятно. — Уважу, будет тебе завтра зима.
— Смеёшься всё…
Утром проснулся Тренька — в избе светло. Выскочил на крыльцо.
Батюшки! Всю землю точно лебяжьим пухом укрыло. Лежит тот ослепительный белый пух повсюду: на деревьях, крышах, заборах. Даже с неба падает хлопьями крупными, медленными.
Завопил Тренька от радости:
— Ого-го-го! Зима! Зима пришла!
За спиной дверь стукнула.
Оглянулся — дед на пороге. Вспомнил Тренька вчерашний разговор:
— Деда, как ты зиму-то сделал?
Смеётся дед.
— Нешто зиму можно сделать? Приметы есть, когда чему быть: холоду иль теплу, дождю иль солнцу. Вчера по тем приметам — в какой цвет солнце закат окрасило, откуда ветер дул, как птицы кричали и по многим другим — увидел, что должно быть ноне снегу. А ты — зиму сделал…
За дедом на крыльцо отец вышел, мать, бабка. Щурятся все от яркого белого снега. Улыбаются. И впрямь — праздник!
Тренька между тем уши навострил. Донёсся издали конский топот.
— Скачет кто-то! — объявил.
— Кому к нам скакать, — обняла Треньку мать, — выдумщик ты мой.
Тренька из материнских рук освободился:
— Слышите?
Отчётливо раздался со стороны Троицкого приближающийся стук копыт.
— Кто бы это? — удивился дед.
Показался из-за леса всадник. Лошадь под ним вороная, а одежда и шапка алые, огнём горят.
— Митька! — закричал Тренька. — Митька скачет!
Редко бывал дома Митька с того дня, как отдан был в холопы. Легла между ним и дедом с той поры тень. Говорят, бывало, друг с другом, да о пустяках всё. О главном — ни полслова.
В наряде княжьего стремянного впервой приезжал Митька.
Кинулся Тренька ворота отворять. Легко и широко они распахнулись, словно тоже радовались Митьке.
Митька с коня соскочил. Отвесил низкий земной поклон. Деду лисью шапку и заячьи рукавицы подал:
— Благоволи принять!
Всем привёз Митька обновки. Отцу — шапку заячью да рукавицы.
Матери и бабке по платку головному. Когда очередь до Треньки дошла, вынул Митька из отощавшей сумы красные, в цвет своей огненной одежде, сапожки. Онемел Тренька от такого счастья. В жизни своей не надевал новых сапог, Митькины донашивал. Схватил сапоги, к груди прижал, слова сказать не может. Мать отвернулась, потихоньку слезу утёрла. Кашлянул дед в замешательстве.
Бабушка, как всегда, пришла на выручку.
— Что на воле-то стоим? — спросила громко. — Пошли в избу.
Пропустила Треньку с его сапожками первым.
— Можно, маманя, я их сейчас надену? — попросил Тренька.
— Иначе как же? Непременно надо обнову примерить, — сказал отец.
— Ты небось теперь в них и спать будешь? — пошутил дед.
Засмеялись все. Тренька тоже.
Ладно сидят на ноге красные сапожки. Расхаживает Тренька по избе, сапожками поскрипывает.
— Не тесны ли? — спрашивает мамка.
— В самый раз! — отвечает Тренька.
— Ну и слава богу, — говорит дед. — Теперь не грех и позавтракать.
Принялись за стол усаживаться. В красном углу под иконами — дед.
По правую руку от него — Тренькин отец. По левую — Митька. Рядом с Митькой — Тренька.
Дед, чего в прошлые Митькины приезды не бывало, велел застелить стол скатертью. Мать с бабушкой начали по хозяйству хлопотать, как в большой праздник.
Неторопливо толкуют старшие. Митька про своё житьё-бытьё рассказывает. Тренька на обновку поглядывает, ждёт с нетерпением, когда же, наконец, старший брат заговорит о княжьей охоте и о нём, Треньке.
Обстоятельно отвечает Митька на дедовы и отцовы вопросы. Вовсе извёлся Тренька. Не вытерпел-таки:
— Слышь, Митька! Говорят, князь по первому снегу на охоту собирается?
— Верно, — спокойно, будто не понимая, куда клонит Тренька, отозвался Митька. — Завтра и быть той охоте.
И что тут поделаешь! Завёл опять длинный-предлинный рассказ о о том, как к той охоте на псарне готовятся да какие гости, по слухам, будут.
В пору плакать Треньке. Толкнул брата ногой под столом: про меня, мол, когда же?
Митька тем временем будто между прочим:
— Вот Треньку обещал на охоту взять, коли ты, деда, не против да отец с мамкой дозволят.
Всполошилась мать:
— Куда ему, мал ещё! Затопчут там…
— Так уж и мал? — вступился за Треньку отец.
Заспорили они с матерью.
Дед послушал и своё слово молвил:
— Коли Димитрий берётся брата беречь — чего толковать?
И как ни причитала в беспокойстве мать, решено было Треньку вместе с Митькой на княжью охоту отпустить. Тренька рад был — сказать невозможно!
— Коли так, — Митька на Треньку весело глянул, — ехать надобно.
Фёдор Богданович велел пораньше возвращаться.
— И то ладно, — встал из-за стола дед. — Пути счастливого!
У ворот уже, когда стали прощаться, дед на Митькино плечо положил руку:
— Не серчай, Митя. Другого пути не было. В этом году из холопства не освободили, будущей осенью выкупим. Потерпи малость…
Обнялись крепко дед с внуком.
Вскочил Митька в седло. Впереди себя Треньку посадил. Махнул шапкой. Коня рысью пустил.
Отъехали версты полторы, Тренька обернулся к Митьке:
— Слышал, что дед говорил? Потерпи малость!
Кивнул головой Митька. Светло и хорошо было у него на душе.
И того не ведал, что ждёт его судьба иная, недобрая. И мала окажется дедова силёнка, чтобы ту судьбу одолеть.
Глава 6
Нежданно-негаданно
Умён и осторожен был князь Пётр Васильевич.
При грозном царе Иване IV многие родовитые люди сложили головы на плахе. А князь явил покорность и смирение великие.
И хотя особой милости не удостоился, гнева царского и опалы избежал.
Будучи от государевых дел в стороне, всё своё время отдавал князь излюбленной господской потехе — псовой охоте.
Отчего бы и не гонять князю зайцев, лис да волков? Владел он многими землями с полями, лесами, лугами, реками. Работали на тех землях крестьяне, такие, как Тренькина семья. Везли они князю зерно, мясо, рыбу, мёд. Отбывали барщину на княжьей пашне и исполняли многие другие повинности. Платили за землю, на которой родились их деды и прадеды и которая, однако, считалась княжьей. Деньги тоже нужны были князю, дабы жить в довольстве и изобилии и содержать бесчисленную дворню, конюшни с добрыми лошадьми и псарню с отменными собаками.
Любил князь щегольнуть гостеприимством. Редко выезжал в поле один со своими холопами. Чаще приглашал соседей, с кем по родословию своему не зазорно было знаться. Допускал на охоту и людей, стоявших ниже его. На то была своя причина. Нравилось князю, когда дворяне и дети боярские льстили ему, восхищаясь его знатностью и богатством.
