Геомар Куликов - Юрьев день
Увидел Тренька корыто, слюну проглотил, потянул Митьку за рукав:
— Слышь, я не евши сегодня…
— Оно и кстати. Ноне как раз остался лишний горшок каши.
— С мясом ли? — забеспокоился Тренька.
— Того сказать не могу, не знаю.
Прорублены в стене три двери. Одна — к гончим собакам, другая — к борзым. А третья — в избу старшего борзятника Фёдора Богдановича.
Толкает Митька третью дверь и, к великому Тренькиному изумлению, входит в борзятникову избу, ровно в собственный дом.
— Ты куда? — пугается Тренька.
— Куда надобно, Терентий Яковлевич, — отвечает Митька. — Живу теперь тут.
— Верно?
— Чего ж вернее!
Робко идёт Тренька в избу старшего борзятника, где отродясь прежде не бывал. Чисто в избе. Пол деревянный, дощатый. По стенкам широкие лавки застелены зелёным сукном. На столе — скатерть белая. Лари у стенки добрые, расписаны узорчатым рисунком. И диво дивное: в углу сложена печь с трубою, отчего в избе ни грязи, ни копоти.
— Ладно живёт Фёдор Богданович! — восхищённо разглядывает Тренька избу.
— Второй человек при охоте после княжьего ловчего, — поясняет Митька. А охота у князя Петра Васильевича, известно, — главное дело.
Снимает Митька нарядное платье и вместе с сапогами, обтерев их досуха и в тряпицу завернув, укладывает бережно в ларь, что поменьше и попроще. Надевает свою всегдашнюю одёжку: порты латаные, верхнюю рубашку и лапти.
— А чего ты с утра в новом кафтане?
— Князь в поле выезжал.
— С собаками?
— С кошками…
Смеётся Тренька. Не обижается на брата. Сам виноват — задал глупый вопрос. Коли князь в поле выезжал со своим стремянным, так неужто без собак?
— Пошли, — говорит Митька, — не то с голоду помрёшь, не ровен час.
— Пошли! — охотно соглашается Тренька.
Во дворе Тренька, при виде борзых, про голод забыл. Распахнуты, как положено днём, дверцы всех собачьих конур-хлевов. Разбрелись борзые по всему двору. Одни дружка с дружкой играют, кувыркаются. Другие, того гляди, всерьёз сцепятся. А иные лежат себе на солнышке, лапы вытянув, дремлют вполглаза.
Возле собак — псари, борзятники. Делом заняты. А дел на псарном дворе пропасть!
Свистнул негромко Митька. Позвал:
— Буран! Ласка!
С дальнего выгула огромными скачками — две борзые. Первой — чуть Митьку не сшибла, едва устоял на ногах — Ласка, Митькина и Тренькина любимица. Стройная, тонкая, ноги высокие, живот подтянут, на узкой морде глаза умные. Спина и уши рыжие, а морда, живот, грудь, шея, ноги, хвост — белые. Будто в парном молоке искупалась Ласка, да так наполовину и осталась цвета белоснежной молочной пены. Следом Буран. Тоже огненный, только лапы, морда да полхвоста белые. Словно и он побывал в молоке, самую малость, однако: морду, лапы да полхвоста замочил.
Буран и Ласка — брат и сестра. Старательно, с любовью выхаживает их Митька. Оттого и привязаны к нему собаки безмерно и слушаются с первого слова.
Вьются борзые вокруг Митьки, повизгивают от радости, словно век с ним не видались. Приговаривает Митька строгим голосом:
— Тихо! Тихо! Эва, расходились!
Понимают собаки: не сердится их воспитатель и друг. Только вид делает, будто недоволен.
Шагают важно Митька с Тренькой по псарному двору. И, почитай, всякий встречный с Митькой норовит словом перекинуться: безвестный молодой псарь в гору пошёл — княжьим стремянным стал. Да и любили Митьку за весёлый нрав и незлобивость. Не чета был завистливому и мстительному Ларьке.
Свернули в хлев-конуру, где Ласка с Бураном жили. Лишнего места нет. Но и не тесно. Пол глиняный, как и в сенях, песком посыпан. Низкие широкие скамьи-нары устланы свежим пахучим сеном. На них спят Ласка и Буран. Оконце небольшое, дощечкой задвигается в ненастье. На полке щётки лежат борзым шерсть вычёсывать.
— Подожди малость, — сказал Митька, — я быстро.
Борзые за ним было. Митька негромко:
— На место!
Поджали хвосты собаки, морды опустили. На нары послушно залезли.
— Так-то! — довольно заметил Митька.
Сидит Тренька в собачьем хлеву — светло и весело на душе. Ласка головой в колени уткнулась. На Треньку доверчиво глянула.
Принялся Тренька Ласку по голове гладить, за ушами чесать, приговаривать:
— Ласочка, милая… Собака хорошая…
Жмурится Ласка от удовольствия. О Тренькины колени мордой трётся. Митька вернулся. Поставил на нары горшок. Развернул тряпицу, и все трое, Тренька, Ласка и Буран, носами повели. Вкусный дух шёл от горшка! Проглотил Тренька слюну. Буран с Лаской облизнулись.
Достал Митька из-за пазухи деревянную расписную ложку. Протянул Треньке.
— На, ешь!
Взял Тренька горшок, крепко к животу прижал, ложку в него запустил: большущий кусок горячего мяса достал.
— Есть мясо-то! — воскликнул торжествующе. Увидел Митькины улыбающиеся глаза, засмеялся: — Ты, поди, и раньше знал, да?
Ничего не ответил Митька. Да и что отвечать? Рассказывать, как весь месяц, пока Треньки не было, ждал его терпеливо и каждое утро готовил такое вот угощение?
Ест Тренька вкусное горячее мясо с распаренной овсянкой. Буран и Ласка с нар соскочили, ему в рот смотрят, слюну на пол роняют.
Опомнился Тренька.
— А им?
— Они вволю едят. Поболее и получше, чем вы с маманей… — Покачал Митька укоризненно головой: — Не стыдно, Ласка? А тебе, Буран? Утром досыта тем же мясом с такой же овсянкой кого кормил, а?
Словно поняли борзые Митькины слова. Морды отвернули: а мы, мол, что? Ничего. Просто так смотрим…
Щедр был князь на корм для собак. Понятно, и людям, что при псарне находились, вкусной собачьей еды перепадало. Не как другим холопам, что иной раз впроголодь жили.
Торопится Тренька. А вдруг кто увидит и старшему борзятнику аль ловчему донесёт? Что тогда? Уже остатки со дна горшка выскребал, когда пала на него тень человека, появившегося в дверях. Поднял голову Тренька и ложку с перепугу уронил. Стоял перед ним толстомордый рябой малый с перевязанной ногой.
Ларька! Забилось часто-часто Тренькино сердце. Ласка с Бураном зарычали. Ларька на них не обратил внимания, спросил у Митьки:
— А ну как ловчему аль самому князю скажу?
— Не скажешь! — спокойно ответил Митька. — У тебя более моего рыльце в пушку.
— Верно, — будто удовлетворённо даже кивнул головой Ларька. — Не скажу. Мы с тобой на другой дорожке встретимся!
И исчез так же внезапно, как появился.
Собаки было, оскалив пасти, за Ларькой.
— Назад! — остановил их Митька.
Перевёл дух Тренька. Глядит со страхом на старшего брата:
— Что теперь будет?
— Ничего не будет, — сквозь зубы процедил Митька. — Я тебе говорил, ещё посмотрим, кто верх возьмёт.
Приметил Тренька — Митька встревожен не на шутку, только виду не подаёт.
Не злопамятлив Тренька и потому забыл вскорости неприятную встречу.
А когда вечером шёл, всё вспоминал княжью псарню, еду вкусную, что борзым и гончим дают, и думал: «Хороша, однако, собачья жизнь!»
Глава 5
Потерпи малость…
Зачастил Тренька на псарный двор к Митьке по хорошей погоде.
Чуть не каждый день вышагивает три версты туда да три обратно.
Ласка с Бураном радуются ему, почитай, как самому Митьке. Мудрено ли? Митька отойдёт куда-нибудь — вместо него Тренька. Собакам шерсть щётками вычёсывает, лапы, коли надо, моет. Играет с ними без устали.
Мать сердится:
— Дома бы посидел!
Тут за Треньку — отец:
— Не девка, чтоб за мамкин подол цепляться. Мужик растёт.
— Лесом ходит… — тревожилась мать. — Волки там.
— А я их палкой! — показывает Тренька палку, что вырезал ему из молодой крепкой берёзы Митька.
Не знает мать, плакать или смеяться.
— Нешто от волков палкой отобьёшься?
— А я их напугаю!
Вот тебе и весь сказ!
Храбрится Тренька перед матерью. По правде, страшновато в лесу.
Особенно коли припозднится с обратной дорогой. Хрустнет поодаль ветка у Треньки душа в пятки. Ну, а как и впрямь волк или медведь караулят?
Учил дед: самое последнее — от зверя иль животного бежать, будь то волк, собака или бык бодливый. Никак нельзя свой страх показывать. Потому хоть и озирается Тренька, однако крепится, шагу не прибавляет.
Иной раз для храбрости даже песню запоёт.
Однако чем далее, тем короче становятся дни и длиннее ночи.
Всё позже занимается тусклый осенний рассвет, и всё раньше опускаются густые тёмные сумерки. И лес день ото дня делается мрачнее и словно бы гуще.
Как-то сам Митька, проводив Треньку, сказал:
— Ты погоди пока ходить ко мне. Снег ляжет, в лесу посветлее будет, да и зверь по белой тропе осторожнее станет — тогда другое дело. Вчера ночью волки в двух дворах овец порезали и потаскали.
