Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939
Упомянутым выше влиянием, по свидетельству Майера, объясняется умеренное программное заявление о России, сделанное Гитлером в его первом выступлении в рейхстаге 23 марта 1933 г. «После долгих споров Гитлер согласился сделать сформулированное министерством иностранных дел заявление», в котором правительство Германии выражало свою «готовность поддерживать с Советским Союзом дружественные, полезные для обеих сторон отношения». Это лицемерное, для самого Гитлера ничего не значившее заявление временно вселило в Советское правительство надежду и дало министерству иностранных дел «формальное право... под свою ответственность строить отношения с
Советским Союзом, отвергать притязания партии, приуменьшая значение неистовых речей ее руководителей».
Вторым успехом министерства иностранных дел явилась ратификация протокола о продлении Берлинского договора, последовавшая б мая 1933 г. «после некоторых споров... без особых трудностей... Для Гитлера то был всего лишь формальный акт, который помог избежать ожидавшихся резких осложнений»[18].
Как бы ни оценивалась степень воздействия на внутреннюю и внешнюю политику попыток министерства иностранных дел повлиять на Гитлера, после полного крушения взятой на себя послом Надольным и одобренной министром иностранных дел Нейратом миссии возможности такого воздействия практически были исчерпаны. Советское правительство немедленно сделало соответствующие выводы. С отставкой Надольного закончился период выжидания и надежды на восстановление особых отношений на двусторонней основе.
На следующем этапе германо-советских отношений, который продолжался до подписания 25 ноября 1936 г. антикоминтерновского пакта, никаких советских «предложений», касавшихся специально урегулирования отношений с Германией, больше не было. Напротив, советская внешняя политика уже полностью причислила Германию к государствам с противоположным социальным строем, принципы «мирного сосуществования»[19] с которыми Сталин сформулировал еще в 1925 г. И если теперь официальные и неофициальные представители Советского правительства в стереотипных выражениях заявляли о желании СССР поддерживать «хорошие отношения со всеми государствами, в том числе (!) и с Германией»[20], то при этом они исходили из общих принципов своей политики безопасности, проводимой в отношении капиталистических государств, которая во главу угла ставила «безопасность для обеспечения внутренних преобразований[21], то есть форсированного процесса индустриализации, а затем и вынужденного вооружения.
Вполне возможно, что Сталин в глубине души надеялся на перемены в государственном устройстве, на изменения в расстановке сил в Германии, а также на то, что Гитлер «одумается» и что поэтому до реализации радикальных восточных планов национал-социалистов дело не дойдет[22]. Но в своей практической внутренней и внешней политике Сталин совершенно недвусмысленно приспосабливался к новым реальностям.
И только исключительно заинтересованные в улучшении германо-советских отношений (в смысле восстановления особого статуса) германские представители могли в отдельных общих положениях советской «политики мира» уловить конкретные «предложения» германской стороне. Приверженцы ориентированной на Россию политики в министерстве иностранных дел и в некоторых других ведомствах, как, например, министр финансов Шахт, напуганные растущим авантюризмом Гитлера, обладали такой способностью. Так называемые предложения Сталина о восстановлении «сотрудничества между Германией и Россией в полном объеме»[23], переданные, согласно немецким источникам, за период с 1935 до начала 1937 г. Рёдигеру и Андору Хенке через поверенного в делах Советского Союза Бессонова, а также имперскому министру финансов Шахту[24] через руководителя советского торгпредства в Берлине Канделаки, при более внимательном рассмотрении и сопоставлении с советскими записями соответствующих бесед представляются не чем иным, как преднамеренной, слишком вольной интерпретацией фактов теми представителями политических кругов Германии, которых все больше тревожил реваншизм Гитлера и которые полагали, что активная германская политика в отношении СССР стала бы главным стабилизирующим фактором. Не случайно представители Германии на переговорах по экономическим вопросам, занимавших важное место в советской «политике мира», осторожно вели зондаж в данном направлении.
Тот», кто, несмотря на чрезвычайно противоречивый характер имеющихся документов и других источников, все же склонен полагать, что инициатива первоначальных дипломатических демаршей и последующего неофициального зондажа исходила от советской стороны, должен по крайней мере признать, что антикоминтерновский пакт представлял собой на этом пути серьезное препятствие[25]. Правда, очевидцы из числа аккредитованных тогда в Москве германских и других дипломатов, основываясь на собственных наблюдениях, высказывали предположение, что и после обнародования содержания антикоминтерновского пакта Советское правительство было готово к укреплению своего международного положения и улучшению германо-советских отношений путем заключения двусторонних соглашений с Германией. В дальнейшем к такой точке зрения склонялся в своих воспоминаниях, изданных в период «холодной войны», Густав Хильгер[26]. Подобное предположение высказывали и другие западные дипломаты, например бывший американский посол Джозеф Дэвис[27], ссылавшийся на «мнение некоторых из находившихся здесь долгое время дипломатов», и французский посол Робер Кулонд[28], опиравшийся на личные наблюдения. Вслед за ними вопрос о наличии готовности Советского правительства к оживлению торговых связей с целью возобновления политических переговоров с Германией даже в период между заключением антикоминтерновского пакта и Мюнхенским соглашением, не имея доказательств, но по меньшей мере в качестве гипотезы, обсуждали и ученые историки[29].
Еще сложнее обстоят дела с доказательствами, относящимися к периоду после подписания 1 октября 1938 г. Мюнхенского соглашения. И хотя поборники указанного выше тезиса № 1 — а это прежде всего журналист Анджело Росси, которого не следует путать с итальянским послом в Москве Аугусто Росси[30], и особо ревностный шведский историк Свен Аллард[31] — утверждали, что Сталин «сразу же после Мюнхенского соглашения и еще интенсивнее с декабря 1938 г. (Росси), а также «в конце 1938 и начале 1939 г.» (Аллард) вновь предпринял «серьезные попытки» добиться соглашения с Германией, но никаких фактов в подтверждение своих слов они не привели.
Не в лучшем положении с точки зрения доказательств находятся также историки, воспринимающие отчетный доклад Сталина XVIII съезду ВКП(б), сделанный им 10 марта 1939 г., как прелюдию к новой советской инициативе, направленной на сближение с Германией. Их число велико[32]. Однако на размышление наводит то обстоятельство, что дипломатические и политические наблюдатели, с огромным вниманием следившие в Москве за этим выступлением, не усмотрели в нем каких-либо изменений сталинского курса в направлении возможных предложений германскому правительству. При более внимательном изучении создается впечатление, что эта речь, названная западными кремленологами «каштановой», в которой Сталин — в западном толковании и переводе — отказался «таскать из огня каштаны» для западной демократии (в русском тексте речи это выражение отсутствует), лишь ретроспективно и только в свете последующих событий приобрела то особое значение, которое ей первоначально едва ли было присуще.
Однако с начала 50-х годов главными аргументами сторонникам рассматриваемого тезиса, согласно которому инициатива к заключению пакта о ненападении исходила от Сталина, служат события первой половины 1939 г., и прежде всего переговоры чиновников министерства иностранных дел, аппарата Риббентропа и лично министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа с советскими официальными лицами в Берлине, а также сотрудников германского посольства в Москве с представителями Советского правительства, завершившиеся в конце концов на третьей неделе августа 1939 г. представлением советского проекта пакта о ненападении, а затем, после урегулирования территориальных вопросов для дополнительного протокола, и подписанием договора. Утверждение о том, что Советский Союз являлся на переговорах активной стороной, родилось позже, во времена «холодной войны». Его выдвигали главным образом лица, не имевшие непосредственного отношения к германо-советским переговорам. Уильям Стрэнг[33], главный английский представитель на прошедших перед тем без всяких результатов англо-франко-советских политических переговорах, один из первых, не имея никаких доказательств, заявил, что «зондаж возможности улучшения советско-германских отношений начала советская сторона весной 1939 г. после выступления (sic) Сталина 10 марта 1939 г.». Несерьезными и тенденциозными следует считать и утверждения д-ра Петера Клейста[34], столь же неудачливого в своих действиях сотрудника аппарата Риббентропа, который в Германии присвоил себе функцию главного свидетеля. Ради сотворения собственного мифа Клейст оказал науке медвежью услугу, последствия которой многие исследователи ощущают и по сей день. По словам Клейста, после выступления 10 марта 1939 г. Сталин уже в апреле начал «зондировать» в Германии, а с мая стал еще более «откровенным».
