Лоуренс Рис - Нацисты: Предостережение истории
Инна была уверена, что тоже умрет от голода. Но ей повезло. Соседка, работавшая в немецкой столовой, приносила домой помои с объедками, кипятила их и делилась этим с девочкой. На некоторое время Инна и сама устроилась на мясокомбинат «девочкой-на-побегушках». Иногда рабочим в качестве пайка давали кости или бычью кровь. «Знаете, – говорит Инна, – из крови можно делать что-то вроде омлета – как яичницу-болтушку, только без яиц…»
А когда не было и этого, она ела то, что удавалось найти в дикой природе. «Вы когда-нибудь пробовали березовую кору? Она сладковатая… А еще можно есть молодые листочки и побеги жасмина. В лесу можно найти множество съедобных вещей, хотя сегодня это трудно себе представить».
История Инны Гаврильченко – еще не самый страшный пример того, какие страдания принесли Харькову немецкие войска. Многим детям в то время пришлось гораздо хуже. Анатолию Реве было всего шесть, когда город захватили немцы. Его мучения начались, когда на соседней улице, как раз за их домом, был организован лагерь военнопленных. Отец Анатолия не мог спокойно смотреть на их страдания – он стал бросать им еду через забор. Немецкие охранники стали кричать, чтобы он немедленно это прекратил, но он не услышал (он был глухой) – и его застрелили на месте. От пережитого потрясения жена несчастного ослепла, и ее отправили в какую-то больницу – маленький Толя ее не нашел. Так, в марте 1942 года он остался совсем один.
Малыш стал просить милостыню на улицах. А поскольку ребенок был, по мнению немцев, бесполезным едоком, перспективы его были плачевны… Но однажды судьба ему вроде бы улыбнулась: какая-то незнакомая женщина подобрала малыша и отвела его в один из харьковских детдомов. Там его уложили спать на подстилку из сена, а когда он проснулся утром, оказалось, что никакого завтрака не предвидится ни в тот день, ни на следующий: в приюте не было никакой еды. Детей кормили какими-то объедками дважды в неделю, и, чтобы выжить, им приходилось копаться в мусоре, который выбрасывали в лес. «Я был настолько голоден, что ел орехи[16], – рассказывает Рева, – и эти орехи оказались ядовитыми[17]; но у меня не было выбора – моему желудку нужна была хоть какая-то пища. Другие дети ели листья и траву».
Дети в приюте один за другим погибали от голода, чаще всего ночью. Однако причиной смерти был не только голод. Время от времени приходили немецкие солдаты – они осматривали детей, выискивая тех, кому было сделано обрезание: искали евреев. Однажды Анатолий своими глазами видел, как во время осмотра солдаты обнаружили одного еврейского мальчика: его забрали из приюта на расстрел!
Поиск таких детей в большинстве случаев входил в обязанности эсэсовцев или других сотрудников сил безопасности. Но в большей части города были расквартированы обычные солдаты германской армии. Однажды голодное отчаяние преодолело страх: Анатолий подошел к группе солдат и попросил у них чего-нибудь поесть. Один из вояк отозвался: «Ладно, подожди минутку», – а через несколько минут вернулся и протянул мальчику кулек, наполненный испражнениями. «В них не осталось ничего человеческого, – рассказывает Анатолий. – Не жалели даже детей»[18].
Именно функционеры вермахта, а не нацистские лидеры вроде Коха, правили этим кошмарным миром, дирижировали адским оркестром голодных смертей. Но они несут ответственность не только за то зло, которое германская армия причинила мирным жителям во время войны на Востоке. Не так давно исследователи, детально изучившие сохранившиеся документы, отражающие деятельность отдельных подразделений вермахта на Востоке, подтвердили, что подобные зверства по отношению к местному населению встречались повсеместно, особенно в глубинке. И доказательства вины чиновников вермахта содержатся не только в документах – об этом свидетельствуют также сами немецкие солдаты.
Танковая группа Вальтера Шеффера-Кенерта, будучи передислоцирована после битвы за Москву, наряду с другими частями участвовала в уничтожении советских деревень в рамках германской политики выжженной земли: «Поймите, солдаты не хотели этого делать. Считали, что лучше участвовать в настоящей битве с неприятелем, чем жечь дома мирных жителей. И делали мы это с большой неохотой». Когда мы спросили Вальтера, какая судьба ждала тех, чьи дома он жег, он ответил: «Что ж, они искали себе новое жилье, бежали в соседнюю деревню или еще куда-нибудь». Но другие села, вполне возможно, уже тоже сожгли. «Да, могло быть и так, – пожимает плечами Вальтер. – Но у нас и без того было дел по горло…»
Вольфганг Хорн из 10-й танковой дивизии лично отдал приказ о сожжении русской деревни в ходе карательной операции. Он даже отказал детям и женщинам в убежище, потому что считал, что они относятся к низшей расе. «Европа делится на три региона, – объясняет он, – “А”, “В” и “С”. Россия относилась к Европе “С” – самому отсталому региону. Англия, Германия или Франция считались Европой “А”, в то время как какая-нибудь Польша классифицировалась как Европа “В”». Он не считал русских «цивилизованными людьми вроде нас… Они совершенно не понимали, что такое порядок: прийти вовремя, выполнить работу качественно, – не то, что мы, немцы». А это значило, что уничтожение русского селения для него ровным счетом ничего не значило. Вот «сжечь дом цивилизованного человека» – совсем другое дело. Но русские дома казались ему примитивными и не представляли особой ценности.
Адольф Бухнер служил в частях СС на восточном фронте, под Ленинградом, а потому был свидетелем воплощения желаний Гитлера вести войну на тотальное уничтожение. Под предлогом обвинения жителей некоторых деревень в укрывательстве партизан солдаты из отряда Бухнера поджигали деревянные дома из огнеметов и расстреливали каждого, кто пытался скрыться. «Это были беззащитные люди, можно было бы собрать их вместе и отправить в лагерь, где у них был бы хоть какой-то шанс выжить. Но вместо этого мы вынуждены были выполнить этот беспощадный, бессмысленный приказ. Что-то шелохнулось – огонь! Среди убитых были и дети. Никаких угрызений совести, были только живые мишени». Адольф Бухнер утверждает, что сам не стрелял в женщин и детей, но признает, что убивал мужчин, выбегавших из загоревшихся домов. «Что мне оставалось? Я был будто под гипнозом, словами это не описать». Жестокость немецких солдат доходила до того, что они расстреливали бездомных детей. «Ребенка нужно кормить, а значит, проще от него избавиться. Бросить его в канаву – и вся недолга». Однажды, когда отряд Бухнера атаковал школу, он спросил своих товарищей: «А вам не жаль детей?» «С чего бы нам их жалеть? – ответили они. – Ребенок тоже может держать в руках оружие».
Адольфа Бухнера и сегодня не оставляют мысли о том, что некоторым из его немецких товарищей убийства доставляли удовольствие: «Разве обязательно было расстреливать детей на глазах у их матерей, а затем убивать и самих женщин? Такое тоже случалось. Это ведь садизм. Среди наших офицеров были и те, кому нравилось слушать крики матерей и их детей – это их прямо-таки возбуждало. Я считаю, что в таких людях нет ничего человеческого… Смотреть, как ребенок плачет и зовет маму и папу… У меня в голове не укладывается, что человек разумный может быть способен на такие зверства, однако такие действительно существуют».
Адольфу Бухнеру прекрасно было известно о масштабах насилия, к которому прибегали немцы в ходе войны на восточных территориях. «В этом ужасе участвовали практически все немецкие солдаты, независимо от того, относились они к вермахту или к СС».
Еще один представитель германской армии подтвердил правдивость этих обвинений – Альберт Шнайдер, который служил механиком в батарее штурмовых орудий 201-го танкового полка. Он рассказал нам, как один из его товарищей забрал у местных крестьян, проходя через их деревню, свинью. Владелец животного стал возмущаться, даже не смог сдержать слез, и тогда немец вытащил пистолет и застрелил крестьянина. «Я дар речи потерял, – оправдывается Шнайдер, – наверное, я слишком труслив. Меня вообще сложно храбрецом назвать».
Шнайдер был не только свидетелем жестокости отдельных солдат вермахта (так, например, в одном селе он видел гору трупов, наверху которой лежало тело женщины, которой во влагалище засунули штык), но и его часть выполняла приказы, поступавшие от командира, а значит, также совершала военные преступления. Однажды часть Шнайдера остановилась на ночь в глухой деревеньке. Свои грузовики и орудия они поставили в амбар. Ночью внезапно взорвался один из двигателей. Наутро командир части приказал всем мужчинам этого селения собраться на площади. Некоторым из них едва исполнилось двенадцать. Немецкие солдаты приказали им бежать, если те хотят жить, но только лишь те сорвались с места, их тут же расстреляли. «Это зверство совершили без суда и следствия, мы ведь даже не знали, что произошло той ночью на самом деле, – сокрушается Шнайдер. – Возможно, машина просто перегрелась, с двигателями “Майбах” такое случается сплошь и рядом». Сегодня нам известно, что офицеров, отдававших такие ужасные приказы, в рядах вермахта было немало. И, разумеется, все они чувствовали себя вправе поступать так, оправдывая свои действия особой властью над восточными землями, которую им дала германская армия. Ведь именно генерал Гальдер предложил внести в печально известную директиву об операции «Барбаросса» в мае 1941 года особое положение, которое наделяло командиров властью отдавать приказы о сожжении деревень и убийстве отдельных жителей в случае, если те поддерживали советских партизан15.
