Андрэ Моруа - О тех, кто предал Францию
Девятая армия генерала Андре Корапа занимала центр французского фронта. Она двигалась такими темпами, что за три дня проделала десять миль. Девятая армия еще не успела добраться до предназначенных позиций, как механизированные германские части уже прорвались сквозь ее расположение. Лишь одна пятая армия Корапа вышла из окружения, остальные погибли или попали в плен к немцам. Брешь, образовавшаяся от этого разгрома (что это было — предательство или чудовищная ошибка?) уже не могла быть заполнена ничем.
Многочисленные сообщения свидетельствуют о том, что многие высшие офицеры обнаружили полнейшую несостоятельность. Они пошли на войну вопреки собственным убеждениям: они не верили, что эта война — правая война. Большинство офицеров, призванных из резерва, принадлежали к «Боевым крестам» и другим фашистским организациям. Они восхищались немцами и не считали нужным это скрывать. Это были не те люди, которые могли бы вести солдат в наступление или организовать оборону. Да и подчиненные им не верили.
После первых же поражений офицерский состав армии немедленно обнаружил признаки разложения. Когда военные события приняли неблагоприятный оборот, некоторые офицеры побросали свои части и занялись эвакуацией своих семей из Парижа.
Франция не была побеждена Гитлером. Она была разрушена изнутри «пятой колонной», обладавшей самыми влиятельными связями в правительстве, в деловых кругах, в государственном аппарате и в армии.
На борту парохода, который увозил ценя из Франции, я встретил одного из самых богатых и влиятельных хлебных маклеров страны. В начале военных действий он обрел убежище в департаменте снабжения армии. Затем он основал филиал этого департамента у себя на дому, в Париже. В мае он откупился от службы в армии. При помощи щедрых взяток ему удалось добыть себе командировку с важным поручением в Аргентину. Мы долго беседовали о трагедии, постигшей Францию. Я задал ему вопрос, который так часто задавал самому себе: «Почему это случилось? Как это могло случиться?»
Он ответил: «Это случилось потому, что во Франции слишком много таких людей, как я». Это циничное признание было наилучшим объяснением из всех, какие я когда-либо слышал.
Французский народ не повинен в гибели и расчленении Франции. Наступит время, когда народ сам возьмется за дело возрождения своей страны. Я убежден, что время это не за горами.
Гордон Уотерфилд
Что произошло во Франции
Французы славятся всюду своей ясной логикой, но уже много лет они страдают от путаницы в политической философии. Во Франции никогда не прекращались споры, между приверженцами этатизма, или всепроникающей государственной опеки, — системы, которая хорошо действовала при Наполеоне I, но позднее выродилась в шаблонный бюрократический режим, — и сторонниками индивидуализма, нашедшего свое выражение в революции 1789 года и в последующих революциях. Наполеоновская система управления через префектов, подчиненных центральному правительству, действовала хорошо, пока существовал дух национальной целеустремленности, породивший эту систему; когда же этот дух иссяк, Франция осталась с 40 миллионами индивидуалистов, каждый из которых старался уклониться от контроля центральной власти и очень гордился, когда ему это удавалось. Французы были в восторге, если могли надуть администрацию, обойти закон. Они пускались на всяческие ухищрения, лишь бы избежать уплаты налогов. Существовали даже специалисты-профессионалы, дававшие советы по части нарушения законов; за умеренный гонорар они учили налогоплательщиков, как можно сэкономить несколько тысяч франков в год. Законодатели потеряли уважение в глазах масс, так как выпускали множество декретов, которые нередко противоречили друг другу. Пробежав страницы «Журналь офисьель» за последние несколько лет, я перестал удивляться отношению рядовых французов к закону.
С началом войны количество декретов увеличилось, но отношение граждан к ним не изменилось. В мае 1940 года я обедал в известном парижском ресторане с несколькими иностранными журналистами, среди которых был корреспондент официального итальянского агентства Стефани. Он сидел рядом со мной. Это был день, когда во всех ресторанах запрещалось подавать спиртные напитки, так как спирт надо было экономить для военных целей. Тем не менее мы получили перед обедом коктейль из джина, а после обеда — коньяк. Корреспондент Стефани был озадачен. Я объяснил ему, что хозяин ресторана очень хотел угодить нам и вообще придерживается того мнения, что законы для того и существуют, чтобы нарушать их при всяком удобном случае. Итальянец был шокирован такой недисциплинированностью. В то время я думал, что это — типичная фашистская ограниченность; но потом я не раз задавал себе вопрос: может ли нация позволить себе во время войны такую роскошь, как недисциплинированность, когда ее противник, Германия, и потенциальный противник, Италия, соблюдают строгую дисциплину? Нужно, как видно, определенное время, чтобы выработалась привычка к лишениям, которых требует современная война. Во время «фальшивой войны» — с сентября по май — состоятельные французы продолжали свой обычный образ жизни. Когда же война подступила к воротам Парижа, чувство собственности взяло верх над волей к победе. Французы не прошли такой выучки, как немцы и итальянцы. Благосостояние подточило решительность, не останавливающуюся перед риском. Они хотели спасти свою собственность, спасти парижские здания, которыми они так гордятся, спасти красоты Франции, не понимая, что красоты эти ни к чему, когда они захвачены немцами. Они не подумали, что если придет время отвоевывать Париж обратно, то немцы вряд ли сдадут его без отчаянной борьбы за каждый дом, такой же отчаянной, как если бы они защищали Берлин против союзников.
Немцы бомбили деревни, скопления беженцев и коммуникационные линии, но они редко бомбардировали крупные промышленные предприятия. Они, повидимому, собирались использовать эти предприятия для производства вооружений против Англии, после победы над Францией. А кроме того, они, вероятно, понимали, что крупные промышленники после первых же поражений будут настаивать на соглашении с Германией — в надежде на то, что они пригодятся немцам для управления предприятиями и смогут извлекать кое-какую прибыль, даже когда их фабрики и заводы попадут в немецкие руки. И если многие французские заводы не были взорваны при отступлении, то я не думаю, чтобы это объяснялось одной только дезорганизацией.
Почему союзная авиация не бомбила Берлин и важнейшие города Германии, когда немцы вторглись в Польшу? Потому что союзники боялись ответной бомбардировки Парижа и Лондона; вместо бомб, английские и французские летчики сбрасывали листовки. Оба правительства сохраняли психологию мирного времени, хотя тоталитарная война уже началась. И в Англии, и во Франции премьерминистры мирного времени остались на своих постах, а главнокомандующим был генерал мирного времени — Гамелен. Когда Польша была разбита и Германия могла свободно заняться Францией, Гамелен оттянул свои войска из Варндтского леса, где они занимали позиции, господствующие над промышленным районом Саарбрюкена и подступами к нему. Он заявил, что не хочет излишнего кровопролития. Уже одно то, что Гамелен мог руководствоваться такими соображениями, производило удручающее впечатление, ибо война велась с противником, который не думал о том, сколько жизней он может потерять. А так как Гамелен заявил это публично, то его слова тяжело отозвались на моральном состоянии французских солдат и офицеров. Французы не только отошли от Саарбрюкена, они даже позволили немцам забрать важный французский промышленный город Форбах, расположенный в нескольких милях к юго-западу от Саарбрюкена. Об этом так и не было объявлено во французских сводках. Только несколько месяцев спустя, когда я, уже в мае, посетил линию фронта и полковник указал мне на остывшие трубы Форбаха, я понял, что он находится в руках немцев.
Правда, война на западе тогда еще не началась и французская тактика сводилась к отходу за линию Мажино. Если вы пытались критиковать инертность французов, вам неизменно отвечали: «Франция всегда поднимается в минуты кризиса. Подождите, пусть Германия попробует вторгнуться во Францию. Вы увидите, что будет». Когда за обедом, о котором я уже упоминал, мой сосед начал говорить об упадке Франции, я ответил ему той же трафаретной фразой, что Франция поднимается в минуту кризиса.
— Да, — ответил он, — но это само по себе является признаком упадка. Мужественный народ не ждет кризиса, чтобы объединиться в общем национальном подъеме. А Франция нуждается в самых сокрушительных ударах для того, чтобы она вообще стала как-нибудь реагировать. Французский буржуа эгоистичен, корыстолюбив и дорожит только своей собственностью. Он не привык итти на жертвы во имя интересов родины.
