Вениамин Рудов - Черная Ганьча
- Почему ты с нами не хочешь жить? - тихо, не поднимая глаз, спросил Мишка, остановясь у чугунной ограды какого-то дома.
Суров опешил. Мишка произнес очень страшные слова - в его устах они прозвучали именно страшно и обличительно. Сам вопрос был задан в таком тоне, что ни уйти от него, ни отделаться шуткой было нельзя. Но и ответить с тою же прямотой, с какой Мишка спросил, не мог, потому что нужно было взять вину на себя или свалить ее на Веру, Мишкину мать.
- Как тебе объяснить, Мишук? - начал он не совсем уверенно. - Ты уже школьник, а у нас, на границе, поблизости нет школы. Это - всем нам в тягость будет: каждый день отвозить тебя и привозить. И мама здесь устроилась на работу... Сложно, Мишук, ты большой мальчик и должен понимать. А приехать сюда насовсем не могу, служба. Сам понимаешь, парень.
- Другие могут. - Мишка повторил чужие слова.
- Они не пограничники, другие. Или ты хочешь, чтоб папа демобилизовался?
- Что ты!
Разговора не получилось. Повернули обратно и снова до самого дома шли молча. У ворот Мишка спросил:
- Скоро бросишь нас?
- Бросают ненужную вещь, тряпку, окурок, камень. А ты мой сын. Как же я могу тебя бросить?
- Ты не любишь нас.
- Глупости.
Суров взглянул в освещенные окна Вериной квартиры и подумал, что мальчишка, как губка, впитывает в себя разговоры взрослых, что сегодня скажет об этом Вере, скажет недвусмысленно и резко. Да и пора наконец выяснить отношения - до возвращения на границу остается меньше двух недель.
Вера задержалась, ее еще не было дома. Суров отвел Мишку в квартиру и сразу же вышел на улицу встречать жену. Обычно она возвращалась с работы, идя от трамвайной остановки через скверик, пересекала Академическую и выходила прямо к своему дому.
Жену встретил в сквере в компании сослуживцев по универмагу - он уже был с ними знаком. Был там и Валерий, что-то тараторил своим картавым говорком.
- А вот и твой благовегный, Вегочка, - крикнул, первым увидя Сурова.
"И этот хлюст здесь", - с неприязнью подумал Суров.
Все к нему обернулись.
Лицо Веры мгновенно преобразилось, посветлело, она бросилась к нему:
- Юрочка...
От Веры пахло вином, но вся она лучилась от счастья, и злые слова, какие он приготовился ей сказать относительно Мишки и вообще всего, что происходило, разом потеряли значение. Вера принялась объяснять, что отмечали сегодня день рождения одного из сослуживцев, ну, по такому случаю распили две бутылки вина.
Подошли к компании, Суров поздоровался.
Крашеная лет тридцати блондинка бесстыже уставилась на него.
- Я не знала, что у Веры такой интересный муж. Верочка вас прячет от всех.
Вера обожгла ее взглядом:
- Интересный, да не про твою честь, Инна.
Компания натянуто рассмеялась. Вера, подхватив Сурова под руку, распрощалась.
- Ты в форме, - лишь сейчас обратила внимание Вера. - Тебе к лицу, и ты в самом деле в ней выглядишь, я бы сказала, эффектно. У Инки неплохой вкус.
- Кто она?
- Понравилась? Могу познакомить. - Вера с на игранной беспечностью рассмеялась: - Инка любит военных, не зевай.
Ему были неприятны и ее слова, и встреча с подвыпившей компанией.
- Шлюхи мне были всегда противны, - отрезал сухо.
Вера его затормошила:
- Фу, какие гадкие слова! Не смей хмуриться! И вообще не люблю тебя солдафонствующего. Сейчас придем домой, и ты снимешь форму. Да, снимешь, я так хочу.
- С какой стати? Ты стыдишься ее?
- Отвыкла, - сказала Вера, помедлив. - Здесь спокойнее, Юрочка, а я так жажду покоя, представить себе не можешь. И чтобы ты был рядом... штатский.
- Старые песни на новый лад?
- Все те же, мой друг. Вспомню о заставе... Нет, лучше не вспоминать.
Не заметили и прошли мимо дома. От моря шел гул, там слабо светилось небо и ярко горела одинокая звезда - то зеленым, то синим огнем. В тишине шелестели сухие стручки акаций, и было слышно, как внутри них перемещаются затвердевшие зерна.
Суров потянулся за портсигаром.
Вера положила руку на его ладонь:
- Не надо, Юра. Успеешь.
Наверное, понимала его состояние - неудержно потянуло туда, на заставу, где все было близко и дорого, где оставались старшина Холод и Ганна Сергеевна, солдаты - такие разные и хорошие. Молча снял ее руку, открыл портсигар. Зажег спичку, прикуривая, и поймал на себе Верин взгляд, до удивления незнакомый.
28
Холод отдыхал перед выходом на поверку. Ганна Сергеевна засиделась на кухне допоздна: с вечера учила жену заместителя шить детское приданое. Затем, проводив соседку, читала. Поспал Холод не больше двух часов и проснулся, лежал с открытыми глазами, глядя в потолок. Всякие мысли одолевали старшину, непонятное беспокойство томило сердце. Раньше его успокаивал домашний уют: Ганна содержала квартиру в большой чистоте, следила, чтоб муж был досмотрен, накормлен. В доме пахло борщом, пирогами. И еще чебрецом - Ганна с лета запасала его, клала в гардероб, под кровать. Нынче и уют не веселил, не грел.
Неприютный октябрь рвал с деревьев листву, лес раздвинулся, посветлел, редко звучали птичьи голоса, лишь по утрам в бору пинькали синицы, ворчливо трещали сороки да противно орали сойки. На день птицы улетали кормиться ближе к жилью, на жнивье, и тогда на холодную землю, на оголенные деревья и увядшие травы ложилась тишина. Небо закрыли тяжелые тучи, все реже с высоты раздавался прощальный крик птиц, улетающих на юг.
С отъездом Сурова жизнь как бы замедлилась и притихла, будто и ее коснулось холодное дыхание осени. Старослужащие прикидывали, сколько осталось до "финиша". Счет шел на недели и дни, на количество тарелок гречневой и перловой каши, на километры дозорных троп. Сходились в сушилке, курили.
- Земеля, сколько? - хитро подмигивая Бутенко, спрашивал Мурашко.
- Все мои.
- Сто двадцать гречневой - отдай, - шутя требовал Мурашко. - Двести шрапнели себе оставь.
Шрапнелью называли нелюбимую перловку, она уже в горло не лезла, а ее готовили чуть ли не через день.
Солдаты прошлогоднего призыва с полным к тому основанием считали себя "стариками", стали уверенней и ждали прибытия молодых.
- Скоро салаги привалят, - важно говорили между собой и оглядывались, нет ли поблизости старшины: за "салагу" Холод не давал спуску.
На плечах старшины теперь лежала вся тяжесть работы - молодой заместитель медленно вникал в дело, всякий раз перепоручал Холоду то одно, то другое, оставив за собой проведение политических занятий и строевой подготовки, часто выезжал в тыл. Холоду казалось, что ездит он туда чаще, чем на границу. Не завел ли лейтенант деваху на стороне?
Однажды он своими сомнениями поделился с женой.
- Чого цэ тоби збандурылося! - возмутилась Ганна Сергеевна. - Вин же ж з своею Галкой як два голубка жывуть...
- А ты - бух ругаться, - пробубнил, смущенный.
Галина Ипатьевна - совсем еще дитя - была на сносях. Лейтенант не позволял ей шагу ступить без него, все делал сам: стряпал, стирал.
Холод понимал, что его подозрения лишены оснований, и тем более подмывало сказать заместителю, что куда важнее изучить границу в первую очередь, а тыл - потом. И таки сказал.
- Занимайтесь своим делом, старшина, - отрезал лейтенант. - Вопросы есть?
- Нема...
- Надо говорить "нет".
- Поздно меня переучивать, товарищ лейтенант, - обиделся Холод. Крепко обиделся. - Насчет границы я к тому, что обстановка, сами знаете, сурьезная. Нарушителя ждем, а солдат - он солдат и есть: молодежь. Ему свои мозги не вставишь.
- Вопросов нет?
- Нема.
После того Холод к лейтенанту больше не лез с советами, тот по-прежнему ездил в тыл и, что особенно вызывало негодование старшины, - слишком запанибратски обращался с личным составом, держался с солдатами чуть ли не на равной ноге. Холод несколько раз замечал, что лейтенант заговорщически переглядывался то с Колосковым, то с Лиходеевым, умолкал или менял тему разговора, если старшина появлялся рядом с ним.
Что-то переменилось и в отношении личного состава к старшине. Что именно - Холод не мог уловить, и это его тревожило. Что до личного, тут и вовсе сплошной мрак. Два месяца минуло, как подал докладную на увольнение, а все молчат - ни тпру ни ну. И опять же, куда пойдешь с жалобой? Никуда. Кондрат Холод за всю свою службу жалоб не писал, устно их не докладывал. Разве что Ганне, когда через край перейдет, душу откроет.
- Мовчать, мовчать, - как-то поделился с женой своею тревогой. - Осень же, бач, под носом. Может, еще одну докладную? Повторить? Твое какое мнение?
- Жалованье платят?
- Ну!
- Дело свое справно сполняешь?
- Ну!
- Под крышей живешь?
- Чого ты мене допытуешь, Ганно? Время идет, а я промежду небом и землей. Это понимать надо. При чем тут крыша, жалованье? Про завтра думаю. Место в лесничестве пустовать не может до бесконечности. Подержать, подержать и скажуть...
Ганна рукой махнула:
- Была б шыя, хомут будэ. - И рассмеялась необидно: - А шыя, Кондраточко, в тэбэ товста, хоть в плуг запрягай.
