Вениамин Рудов - Черная Ганьча
Когда он, задохнувшийся, выбрался на берег, на Вере не было лица. Бросилась к нему бледная, окинула жадным взглядом.
- П-полотенце, - попросил, стуча зубами.
Вера его растирала, и слезы сползали у нее по щекам. Сурову было стыдно за мальчишеский свой поступок, ухарство ему едва не стоило жизни, а Вере доставило столько волнений!
- Ух ты, здорово! - восторгался Мишка. - Волна ка-ак даст, а ты р-раз. Это кроль, да, папа?
- Такой стиль называется дуроль, Мишук. Понял?
- Вот и нет, кроль, я знаю.
За завтраком забылось волнующее происшествие. К чаю Вера подала любимый Суровым яблочный пирог.
- Какой пышный! - воскликнул он, принимаясь его разрезать. - Чудо!
- Так уж и чудо, - закраснелась Вера. - Хочешь мне сделать приятное?
- Правда. И сейчас докажу. Хватайте, пока я весь не слопал. Пироги твой коронный номер, Веруня.
- Только ли пироги?
- А что еще?
- Хотя бы живопись.
- Из меня плохой ценитель.
- Прибедняешься. Если бы захотел... Ты всегда легкомысленно относился к моей работе. Вот если бы я всецело отдалась штопанью носков и приготовлению пирогов...
Суров отложил в сторону недоеденный кусок, посмотрел на нее.
- Странные рассуждения... Переменим пластинку. Все же у меня отпуск, и видимся впервые после долгой разлуки.
- Черт с ним, с пирогом, - рассмеялась Вера. - Что это я в самом деле! Ты согрелся? - спросила участливо и хотела набросить ему на плечи свою теплую кофту.
Он перехватил Верины руки, притянул ее к себе и с головой накрыл тою же кофтой.
- Домашний арест, - пошутил.
При желании она бы могла подняться, но, вероятно, ей было хорошо.
- Задушишь, - сказала глухо.
Снял с ее лица кофту и поцеловал в губы.
- Как не стыдно, - закричал Мишка. - Как не стыдно!
Вера поднялась, поправила волосы.
- Марш заниматься, лентяй.
Усадила сына за букварь, приказав читать вслух. Суров посмотрел на нее с удивлением.
- Он у нас уже ученик. - Вера поняла взгляд мужа. - Во вторую смену ходит. И я попросилась во вторую, у себя на работе.
Море по-прежнему волновалось, исчезла темная дымка, и грело солнце. Пляж заполнялся людьми. Суров и Вера разделись, подставили спины под солнечные лучи. Верино тело отливало бронзой, рядом с нею Суров проигрывал.
- О, мой бледнолицый северный брат! - дурашливо воскликнула Вера, хлопнув его по белой спине.
Суров положил ей руку на плечи. Вера молча смотрела ему в глаза, не снимая с плеч его руки, повернула к нему голову, наклонив ее низко-низко, что-то шепнула, что он не расслышал.
- Что ты сказала?
- Я тебя люблю, Суров, - сказала она. - И ты большой, бо-ольшой чудак, мой капитан. Нашел к кому ревновать, к Валерке! Он же мизинчика твоего не стоит, Суров. Посмотри мне в глаза, чего ты их прячешь?
Он посмотрел на нее со смущением и удивленно, словно открыл в ней неведомые раньше черты.
- С чего ты взяла, что прячу? У меня совесть перед тобой чиста.
- Хочешь сказать, что у меня не чиста? Ошибаешься, Юра. Если так думаешь, то ты последний болван. - Она горячечно зашептала: - Дурачок, мне, кроме тебя, никто не нужен, никто на всем белом свете. Валерке скажу, чтоб ноги его больше не было в нашем доме. Он просто хороший парень... Почему ты такой, Юрочка?.. Смотри, как люди живут здесь!.. А мы разве с тобой жили?
Суров хотел оборвать весь этот разговор, но она тесно прижалась к нему плечом.
За время разлуки что-то в Вере переменилось, и он не мог уловить - что. То ли стала женственнее, то ли немного кокетничала, искусно скрывая наигранность. Ее ласка ему туманила голову, он, не привыкший к таким откровениям, со всех сил сдерживал чувства и даже тихонько от нее отстранился, но так, чтобы не обидеть.
От Веры не ускользнуло его состояние:
- Не можешь простить мое бегство, да, Юра? И считаешь, что я, выйдя замуж за пограничника, должна нести свой крест до конца, так, Юра?
- Чего ты хочешь, Вера? - Он сел, поджав под себя ноги.
- Жить, а не прозябать в глуши.
- У тебя нет другой темы?
- С любовником можно говорить о всяких милых глупостях, дурачиться и дурачить его. А с мужем, пойми меня, пожалуйста, надо начистоту, откровенно.
- Сию минуту?
- Юра, не своди все к шутке. Это очень серьезно... Серьезнее, чем ты думаешь.
- Тогда тем более здесь не самое удобное место. У меня впереди еще тридцать суток отпуска, не считая времени на дорогу. Наговоримся, выясним отношения. И если ты сочтешь, что наши дороги должны разминуться, - изволь.
- Что? - Вера повернулась к нему, в ее широко раскрытых черных глазах застыло удивление. - Ты меня не любишь, Юра? - спросила шепотом.
- Выдумка.
- Когда любят, я думаю, такими словами не бросаются.
- Тебе кажется, если любишь, надо об этом орать на всех перекрестках, прыгать без парашюта с пятого этажа и по первому зову любимой бросаться очертя голову? Верочка, мы с тобою десять лет вместе. Тебя природа не обделила наблюдательностью - успела меня изучить, знаешь характер, натуру. У него сошлись брови над переносицей.
Вера знала: не к добру, однако не торопилась оборвать неприятный ему разговор.
- Ты считаешься только со своими желаниями, - сказала упрямо.
- С необходимостью.
- Не поправляй меня, знаю, что говорю.
- Я - военный человек и живу не там, где хочет жена, а где прикажут. Если ты этого не можешь понять, то я никогда не сумею тебя убедить в своей правоте.
Замолчал, потому что Мишка подошел к ним, изменившийся в лице, серьезный, с тою же, как у отца, едва заметной складочкой между бровями. Сурову он напомнил полузабытого Мишку-солдатика, жившего делами заставы.
- Ругаются, ругаются... - сказал он, сморщив нос, будто готовый заплакать.
Суров привлек его к себе:
- Ты что, Мишук, не в духе?
- Ты сам не в духе, - парировал Мишка. Обернулся к матери и сказал с укоризной: - Дедушка что говорил? А ну скажи, мама.
Вера вспыхнула до самых ушей, они у нее стали малиновыми:
- Учи уроки.
- Выучил... Дедушка миллион раз говорил, что...
- Миша! Сколько тебя учить, чтобы ты не вмешивался в разговор старших!.. Молчи, паршивец. - Вера шлепнула его по руке.
У Мишки от обиды исказилось лицо.
- Все равно скажу: деда велел ехать всем на границу. Деда, знаешь, как ругает маму... каждый день.
Суров приподнял Мишку со своих колен, поставил на ноги.
- Фискалить стыдно! - сказал строго. - Чтоб я от тебя такого не слышал больше. Никогда.
Солнце стало здорово припекать. Мишка, успокоившись, вскоре уснул. Суров подумал, что сын уснул не ко времени - пора им собираться в обратный путь, а там - в школу. Сказал об этом Вере.
- Пускай поспит полчасика. Успеем.
Почти каждый день они втроем уезжали на пляж. Суров успел загореть дочерна, выглядел отдохнувшим и часто ловил на себе любопытные взгляды купальщиц, влюбленный взор Веры. Ни он, ни Вера к разговору об увольнении больше не возвращались, между ними установился дух понимания. Вера окружала его неназойливой заботой, он старался платить ей внимательной лаской и делал это с удовольствием. Жена радовалась его маленьким подаркам, вроде флакона духов или заварного пирожного со стаканом фруктовой воды. Ровно в полдень Суров провожал семью до остановки трамвая, вечером возвращался с пляжа, занимался с Мишкой или играл с Константином Петровичем в шахматы, неизменно ему проигрывая. Часто все вместе ходили в кино, возвращаясь домой, пили чай с вареньем.
Рано утром Суров уезжал к морю. Миша еще спал, и его не будили. Вера с ним приезжала потом, после завтрака.
В доме установилась видимость покоя и счастья. Суров понимал, что она иллюзорна и непрочна, держится лишь потому, что и он и Вера обходят стороной острые углы, оставляя самое тяжелое на "потом". И оба понимали, что эта их недомолвленность когда-нибудь, в ближайшие несколько дней, заявит о себе во весь голос, и ни ему, ни ей не уйти от решения трудной для обоих задачи.
А пока шло как шло.
Безмятежно жилось одному Мишке. Окруженный вниманием, лаской, каждый день бывая у моря, он за последние две недели преобразился - редко хмурился, окреп. И все тянулся к отцу.
Однажды Суров надел военную форму, и Мишка попросил его пойти прогуляться.
- Похвастать перед мальчишками? - спросил Суров.
- Очень нужно, - пожал Мишка плечами. - У Витьки - папа капитан дальнего плавания, у Вовика - летчик, а Олюшкин папа - ударник коммунистического труда, его портрет висит на бульваре.
Суров не ожидал, что сын так ответит - как взрослый.
- Мало гулял сегодня?
- Нужно, - серьезно ответил Мишка.
- Деловой разговор?
- Угу.
Вышли на Старо-Портофранковскую. Горели уличные фонари. Мишка шагал, заложив руки за спину, копируя отца и стараясь идти с ним в ногу. Молчал. Суров ждал, не торопил, искоса поглядывал на сына, с тревогой чувствуя, что Мишка неспроста затеял прогулку. Улица была пустынна, редкие прохожие с любопытством поглядывали на молча шествующих офицера в пограничной форме и мальчика.
