Вениамин Рудов - Черная Ганьча
Звонок, как и десять лет назад, не работал. Суров стоял под дверью, не решаясь стучать. Та же темно-коричневая в глубоких трещинах краска лежала неровным слоем на толстой, с резными наличниками, дубовой двери, и все та же медная ручка с головкой хищной птицы тускло поблескивала в полутьме коридора. Но что-то новое и волнующее вошло в Сурова, и он еще долго стоял, пока отважился осторожно потревожить хозяев.
Открыл Константин Петрович, заметно сдавший, седой, с лицом, иссеченным морщинами. Зятя он не сразу узнал:
- Вы к кому?
- Константин Петрович, это я...
- Юра?.. Не может быть... Юрочка... Ах ты, боже мой! - Тесть смешался, по-стариковски неловко стал суетиться: - Проходи, Юрочка... Понимаешь, гость у нас, ну... в общем учились с Верочкой... Вещи сюда положи... Дай чемодан.
Сослепу принял пакет с Мишкиными подарками за чемодан и все бестолково топтался в прихожей, пока Юрий не догадался сам открыть дверь в комнату. На одно короткое мгновение он смутился, увидев Веру, Мишку и молодого, наверное одних с Верой лет, человека в расстегнутой рубашке с закатанными до локтей рукавами.
Молодой человек принялся надевать галстук. Вера, загоревшая дочерна и пополневшая, испуганно посмотрела на Юрия, и было заметно, что не знает, то ли броситься мужу на шею, то ли просто руку подать. Она была в легком цветастом сарафане с глубоким вырезом на груди.
Мишка ринулся к отцу, повис на нем:
- Папка!.. Папочка!..
Суров прижал к себе сына, а тот, целуя куда попало, счастливо твердил одно слово:
- Па-а-почка!.. Папочка!..
У Константина Петровича дрожали руки.
- Видишь... я говорил, - бормотал он, неведомо кому адресуя слова. Предупреждал, да-с.
- Успокойся, папа. Тебе нельзя волноваться.
- Да, разумеется, мне нельзя...
Вера пришла в себя, расцеловалась с Юрием, взяла у него цветы и поставила в вазу, к букету астр.
- Гвоздики!.. Как мило с твоей стороны, Юрочка. Мои любимые. Ты угадал.
В ее словах он почуял фальшивинку и сказал грубовато:
- На вокзале всучили.
Вера пропустила мимо ушей его бестактную фразу и, будто опомнившись, представила молодого человека:
- Мой однокашник по художественному, Валерий. Знакомься, Юра. - И поспешила добавить: - Валерий помог мне устроиться на работу, я писала тебе.
Оба холодно поклонились. Суров мимоходом отметил, что Валерий хоть и смущен, но чувствует себя здесь по-домашнему. И странно, не ощутил ревности, хотя Вера еще была его женой.
Мишка не отходил ни на шаг, весь лучился.
- Ты насовсем, папка? Правда, насовсем?
- Пока не надоем, сынуля. Пока на месяц. А дальше посмотрим... как ты себя будешь вести.
- Больше не дали? - спросила Вера, и Сурову почудилось, что жена с облегчением вздохнула.
- Я же сказал.
- Может, еще скажешь, что уже ужинал? - спросила Вера с иронией. - Мы как раз собирались за стол.
- Что ты! Оголодал как волк.
Вера будто повеселела:
- Тогда прошу всех к столу.
Суров открыл шампанское, разлил в бокалы.
- И мне, - потребовал Мишка.
Ему налили самую малость.
- За здоровье хозяйки. - Первый тост произнес Валерий.
Константин Петрович воспротивился:
- Сначала за гостя, за тебя, Юрочка! С приездом!
- Благодарю, Константин Петрович.
Валерий вспыхнул, оставил фужер, слегка пригубив. Вера выпила до дна, с незнакомой Сурову лихостью.
Ужинали в той самой комнате, где висел портрет деда. Беседовали о всяких пустяках. Вера расспрашивала о Холодах, интересовалась заставой, спросила, не привез ли он оставшиеся этюды, сказав, что хочет продолжить работу над полотном о границе, которое начала на заставе, а узнав, что не привез, тут же забыла о них.
Потом они мило шутили. Валерий рассказал какой-то смешной анекдот с кораблекрушением и людоедами. Все дружно и громко смеялись, но то неприятное, что возникло между ними вначале, продолжало стоять незримой преградой, и ни один из сидящих за чайным столом не знал, как преодолеть его или вовсе разрушить.
Суров делал вид, будто наслаждается домашним вишневым вареньем, усердно черпал его из блюдца и смаковал, не ощущая вкуса и запаха.
Вера комкала салфетку и с какой-то чужой, отсутствующей и незнакомой улыбкой на ярких губах украдкой смотрела на Сурова, словно выискивая на его лице что-то такое, чего раньше не знала.
Константин Петрович напомнил, что внуку пришло время ложиться, но Мишка заартачился, сказал, что пока папа не ляжет, он тоже не отправится спать.
- Можно, папочка?
- Поздно, Мишук. Я еще хочу погулять.
- Возьми с собой, ну, папа!
- Не упрямься, сын.
- Ну, папулечка!..
Он говорил "папа", "папочка", и у Сурова от этих часто повторяемых слов вздрагивало сердце и губы твердели. Чтобы не огорчать мальчика, пообещал назавтра прогулку к морю.
- И маму возьмем?
- Без мамы нельзя тебе. Обязательно с нею.
Помимо воли ответ прозвучал довольно двусмысленно, но мальчик отправился спать, а с ним вместе ушел Константин Петрович.
- Ты в самом деле хочешь гулять? - Вера сделала шаг к нему.
- Да, пройдусь, голова побаливает.
Оба они понимали, что насчет головы он соврал, но ни Суров, ни Вера не стали выяснять правду и отношения.
Суров лишь взглянул на Валерия и, ничего не сказав, вышел из дома.
Шел и думал, что не обманулся в предчувствиях: Вера - отрезанный ломоть, и это, сдавалось ему, стало ясным сейчас со всей очевидностью. Что ж, нет худа без добра, скрытое стало явным, теперь хотя бы не станешь теряться в догадках. Он и мысли не допускал, что в нем говорит обыкновенная ревность, протестует мужская гордость и даже себе он не хочет в этом признаться.
На Пролетарском бульваре было пустынно. Пахло морем и степью. Ветер дул со степи и приносил запах скошенного поля, горьковато-сладкий, как запах миндаля. Прогромыхал трамвай, и вновь воцарилась тишина. Суров подумал, что ему трудно будет провести месяц на юге и, вероятно, он не добудет до конца. Тишина и шумящие под ветром деревья напомнили о заставе и почему-то о сыне. Хорошо бы хоть завтра взять с собой Мишку и укатить назад.
"Как так - Мишку без Веры? Чепуху говоришь, дорогой товарищ Суров. Совершеннейшую чепуху мелешь и выдаешь ее за разумный выход из положения. Твоему сыну нужна мать, и никакая другая женщина, даже Люда, не сумеет ее заменить". От этих мыслей стало не по себе. Вспомнил Люду, и пришло запоздалое сожаление, что не зашел к ней - времени в Минске было достаточно.
И, будто в насмешку над ним, за спиной громко захохотали. Позади, из затененных ворот, вышла парочка: парень, длинный как жердь, и низенькая, по плечо ему, девушка. Смеясь, они пробежали мимо к остановке трамвая.
"Так и мы когда-то с Верой..." - подумал Суров и повернул обратно.
Прогулка в одиночестве и тишине не прошла бесследно - тишина рождала мысли, которые не приходили до сих пор ему в голову, - виновата ли Вера во всем?
Мишка поднял всех ни свет ни заря. Сборы были недолгими. На улице дул ветер, и было свежо. Вера заботливо поправила на Сурове ворот спортивной рубашки.
- Ты слишком легко одет, - сказала с тревогой. - Пойди пиджак накинь, мы обождем.
- Пошли, - он взял ее под руку.
Вера прижалась к нему плечом, ласковая, податливая. Сквозь тонкий спортивный костюм ощущал тепло ее тела, и ему стало хорошо на душе. Показалось невероятным, что кто-то другой мог вот так просто, не таясь людей, шагать, прижавшись к его жене, думать о самом интимном, мысленно ее обнимать.
По камням спустились вниз к тому месту, где выступ ракушечника защищал от ветра, расположились за ним, как за стеной, и Вера сразу захлопотала.
Над морем висела темная дымка, гнало волну, и грядами вспыхивали бурунчики, как белые кружева. Солнце поднялось мутное, без яркого блеска, плохо грело, как будто дымка не пропускала тепло. Пляж был пустынен. Лишь несколько смельчаков качались на волнах.
Пронзительно орали чайки, падая на волну и взметываясь в воздух с выхваченной добычей, в прибрежных скалах стоял неумолчный гул.
Суровым овладело желание искупаться. Пловец из него был не ахти какой, и Вера воспротивилась:
- Пожалуйста, не выдумывай. - Она повисла на нем с одной стороны, Мишка, обезьянничая, с другой.
Он их легко оторвал от себя, отбежал в сторону, мигом разделся, с разгона нырнул под волну - она накрыла его с головой, обожгла, выбросила наверх, снова накрыла, играючи, и с силой понесла мористей.
- Юра-а-а! - в ужасе закричала Вера.
"...а-а-а", - донеслось до него.
Очередной вал стремительно понес его к берегу, прямо на камни ракушечника с острыми как лезвия зазубринами, скрытыми под скользкой зеленью водорослей. Он успел подумать, что надо выгрести чуть левее, в неширокую расщелину между двух каменных круч, и тогда он избежит увечья. Сжало горло от чрезмерных усилий, хотел передохнуть и наглотался воды, рванулся в сторону, и тут его в третий раз накрыло волной, прижало...
