Василий Смирнов - Весной Семнадцатого
Кажется, пленные его поняли. Они тоже засмеялись, поправляя берданы, топоры. Франц остановился, взял под козырек.
- Революция - ура! - провозгласил он, сорвал голубую кепку, подбросил ее над головой и ловко поймал. - Да зрастай революция... Россия!.. - И добавил еще что-то по-немецки.
Молодой красавец чех, усатый, черный, как цыган, знавший русский язык, тряхнув кудрявым чубом, пояснил последние слова, чтобы все было понятно:
- Да здравствует революция в России... и во всем мире!
Дяденька Никита, жмурясь, смеясь, сказал дружелюбно управлялу:
- Вот так-то, Платон Кузьмич, благодетель наш, революции - ура во всем мире... А вы не желаете ее видеть даже у себя в усадьбе! Ну, на что это похоже? Рассудите, разве так можно?!
- Да что вы ко мне пристали?! - закричал растерянно, жалобно управляющий. - Я здесь такой же посторонний. Понятно?.. Батрак, пролетарий-с... Что прикажут - то и делаю... Вон идет Ксения Евдокимовна, к ней и обращайтесь.
И смешно, вприскочку, совсем не по-стариковски вбежал на террасу флигеля, захлопнул за собой и запер на ключ, с треском и звоном, стеклянную, в переплетах, бубнами, дверь. Через нее было видно, как свалился Платон Кузьмич на стул, швырнул себе под ноги барашковый картуз, как выскочила из сеней управляиха и, поддерживая, повела мужа в горницу.
Ребятня воззрилась на другое: из сада действительно шла к своему дворцу сама барыня, высокая, тонкая, в черном, одно лицо белое да руки.
Мужики обратились к ней. Ребята не слышали, что они ей говорили, только видели, что Ксения Евдокимовна вдруг закрыла лицо руками.
Когда они осторожно подошли ближе, барыня, заплаканная, утиралась кружевным платочком.
- Я ничего не знаю, - стеснительно, грустно объясняла она Аладьину и Евсею низким, мягким, приятным голосом. - Я... не хозяйка, извините!
Она покраснела и опять заплакала. Сунула торопливо кружевной комок в рот, словно хотела, чтобы никто не слышал, что она говорит и как плачет.
- Да кто же тут хозяин? - пробормотал, смутясь, Сморчок и не мог глядеть на барыню, на ее слезы, потупился, уставясь на свои берестяные, в мохрах лапти: левый лапоть у него развязался, пастух не замечал этого, продолжал тихонько, недоуменно твердить: - Скажи пожалуйста, нетути хозяев, диво какое...
- Выходит, мы хозяева, - вполголоса отозвался дяденька Никита. - Да вы не волнуйтесь, Ксения Евдокимовна, не беспокойтесь, - сказал он громко и как-то виновато. - Разрешите бедноте немножко пустошами вашими попользоваться, перелогами - мы ничего не тронем другого, и плакать не о чем.
Барыня стояла перед мужиками красивая и жалкая, во вдовьем платье, в слезах. "Уж не убили ли генерала на войне?" - подумал Шурка.
- Экая беда, напугали мы, кажись, женщину, Петрович, - смущенно шепнул пастух и оторвал светлые глаза от лаптей. - Вы не бойтесь, не сумлевайтесь, - ласково-просительно заговорил он. - Мы люди смирные, тихие, плохого никому не делаем. Как можно, упаси бог!.. Земельки бы нам, которая у вас лишняя... чтобы, значит, народ... Мы ведь как живем? В избе - одни тараканы и те разбегаются... Дозвольте землицы нам, по справедливости. Уделите по самой правде, по сердцу, сколько можно, и низкий вам от людей поклон...
Он стащил с головы заячью шапку-ушанку. Лохматый, маленький, в холстяной, новой, только что сшитой Сморчихой на пастушню обогнушке и белесых лаптях, весь светлый, не одни глаза, совсем нынче не медведь, скорее, не то божий странник, не то добрый леший, он поклонился барыне и сделал движение, будто хотел стать на колени.
- Ради бога! - воскликнула, побледнев, Ксения Евдокимовна и схватила Сморчка за большие темные руки. - Ради бога, не надо!
Евсей, не спуская с нее ласковых глаз, не сразу понял, чего она испугалась, не дозволяет ему делать. А поняв, снисходительно улыбнулся во все курчавое волосье на лице, освободился от ее слабых белых рук и, наклонясь, поправил онучу, завязал мочальные веревки на лапте.
- Маленько ошиблись, барыня, - сказал он.
Ксения Евдокимовна густо покраснела.
- Я напишу мужу, он вам ответит... Извините меня, простите!
И медленно, словно через силу, тронулась домой, в огонь, который охватил теперь пожаром весь ее белый дворец и плясал на крыше веселым, удалым парнем в желтых сапогах и красной рубахе.
Сморчок, глядя вслед барыне, с сожалением сказал:
- Эхма, травка-муравка!.. Смотрят на жизню по-старому, а она, наша житуха, ни старая, ни новая, пес ее возьми, середка наполовину... пестрая, суматошная жизня, бестолковая.
- Обожди, будет жизнь другой, толковой... Заставим! - упрямо отвечал дяденька Никита.
- Силком?
Пастух сомнительно, несогласно покачал заячьей шапкой.
- Зря ты меня сюда затащил, - ворчал Аладьин, поворачивая обратно к селу. - Говорил я тебе, попусту ноги бьем, так и вышло...
Тройка махнула рысцой к каретному сараю. Все были взволнованы и встревожены. Они, ребята, редко и мало говорили между собой о том, что происходит в последнее время вокруг, потому что все было жутко-ново, они не знали доподлинно, что такое творится с народом, - о чем же тут разговаривать. Каждый размышлял как мог, про себя, не говорил вслух то, что думал, чтобы не осмеяли и не задразнили свои же ребята. Они только пуще прежнего старались ничего не пропустить, все увидеть и услышать, догадываясь и ошибаясь. О том, что они увидели и узнали сейчас, они тем более молчали, не смея рассуждать. Шурка лишь спросил шепотом Яшку:
- Давно пленные с берданками ходят?
- Третий, кажись, день, - ответил тихо Яшка.
- Старые ружья поди и не паляют вовсе, заржавели, - пробормотала Катька, успокаивая себя и друзей.
- Степан пробовал, еще ка-ак палят, настоящими пулями, с громом и молнией, - опроверг Катьку Петух.
Тут уже стало о чем немножко потолковать: ружья, война, стрельба для всех них было делом известным.
- Пугает управляло, - фыркнул Шурка. - Да разве Франц будет стрелять в народ? В моего отца, например? Они с батей вместе табак курят, обо всем дружно разговаривают, правильно... Нет, Франц не станет стрелять!
- И кудрявый чех не будет и Карл, - подхватила Растрепа. - Карл любит губную гармошку, а войну не любит. Сам говорил, я слышала.
- Конечно, - согласился Шурка. - А тот, в бескозырке, пучеглазый, который все молчит, все делает, что прикажут? - напомнил он. - Так и кидается исполнять, что ему говорит управляло, Степка-холуй. Он, пожалуй, застрелит кого хочешь, только прикажи, по глазам видать, ему никого не жалко.
- Этот может, - согласился Яшка. - Кошка у него надысь стибрила рыбину. Он в ручье выудил подлещика, в сенях оставил, ну, кошка и... Заметил, поймал - и об угол, живодер!
Они немного успокоились и забылись, когда очутились возле каретного сарая. На гнилых, щелястых дверях был замок, и Шурка с Катькой свистнули от огорчения. Но Яшка знакомо, по-хозяйски рванул на себя защелку, и замок раскрылся, упал, - он висел просто так, прилику ради, воровать в каретнике было нечего. Теперь, когда лежит шлюпка, другое, конечно, дело, придется старшому, коротконожке, вешать настоящий замок, который запирается без обмана.
В сарае был полумрак, пахло мышами, затхлой горькой кожей.
Катька и Шурка не заметили разбитого тарантаса на рессорах, валявшегося вверх колесами, в тенетах и пыли, не увидели кучи рваных хомутов и старых облезлых дуг, прелой, изгрызенной сбруи, - они увидели одну лодку, и она все заслонила перед ними.
Шлюпка лежала вдоль сарая, у входа, на боку, белая, с вдетыми в уключины, раскинутыми веслами, воистину точно чайка с распахнутыми в полете крыльями. И, словно у чайки, у лодки были темные, какие-то густо-синие концы весел-крыльев, и нижние боковины такие же. Остальное все белело в сумерках смутно, но разглядишь, если потаращиться как следует: и руль белый с синей полоской внизу, и скамейки, и вся шлюпка внутри выкрашена белилами, чистенькая, одно загляденье.
Яшка говорил в каретнике полным голосом, показывал, объяснял, будто все знал и уже не раз катался на шлюпке, точно она была его собственная, не барчат. Он держался хозяином и долго не разрешал Катьке и Шурке потрогать, погладить лодку, пошевелить веслами, рулем.
- Испортите! Нельзя!
А сам все трогал, даже влез в шлюпку, схватился за весла, повернул руль.
Потом он смилостивился и разрешил им немного посидеть в шлюпке, на скамейке, прикоснуться к веслам и рулю.
Они забрались в лодку втроем и собирались плыть по Волге: Яшка - за рулем, Шурка и Катька - на веслах, как вдруг услышали, чего никогда не слыхали, по крайности Шурка и Растрепа. Где-то поблизости загремел, раскатился гром и что-то заиграло. Нет, не губная гармошка Карла и, пожалуй, даже не сто гармоней, что-то другое, большое, звучное, охватившее всю усадьбу, ее постройки, землю и воздух. Музыка была как бы до самого неба, начавшего меркнуть.
Шурка с Растрепой, конечно, сразу догадались: пианино! Кто-то играет на пианино. Яшка подтвердил их скорую догадку. Они повыскакивали из лодки, оставили каретный сарай открытым, ринулись со всех ног на музыку.
