Василий Смирнов - Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Обзор книги Василий Смирнов - Открытие мира (Весь роман в одной книге)
КНИГА 1
Глава I
ВЕЧЕР
Шурке грустно. Он сидит, поджав ноги, на подоконнике, тоскливо водит пальцем по холодному стеклу и тянет:
— Ма — амка, я по — вою?
Третий день на улице весеннее ненастье. Крупными каплями, со стуком бьет косой дождь в окно. Струйки воды бегут вниз по рябому стеклу, просачиваются сквозь гнилую, дырявую раму и мочат Шуркины штаны. Глухо шумит ветер, хлопает оторванной дранкой по крыше, без устали дует в щели. Не час и не два торчит Шурка на подоконнике. Он продрог, но уходить не желает.
Из‑за переборки, от зыбки, в которой спит годовалый братик Ванятка, протянута к окну веревка с петлей на конце. Заворочается, захнычет во сне братик — Шурка ловит застывшей ногой петлю и дергает что есть мочи веревку.
— Дрыхни… оглашенный!
Скрипит очеп — березовая жердь, просунутая в железное кольцо, накрепко ввинченное в матицу*; ныряет зыбка, ударяясь о переборку. Давит и жалит гадюка — петля босую сизую ногу.
Смутно различает Шурка за окном голые ветви лип с набухшими почками. Ветер неистово трясет ветви, пригибает вниз, а они, гибкие, скользкие, вырываются и опять глядят в небо. Что они там высматривают? Чего ждут?..
Если прищуриться — видны Шурке зеленые стрелы осоки, пробившие рыжую прошлогоднюю траву у колодца, черное, разъехавшееся во все стороны месиво дороги и мутные лужи с дождевыми лопающимися пузырями.
Значит, и завтра не перестанет дождь, опять нельзя будет идти гулять. «Кобеднишних»* башмаков не дают, а старые в починке у дяди Прохора. Вот и сиди в избе, смотри, как пугало, в окно да качай зыбку. Больно интересно!
А, поди, есть на свете ребята, которые зыбок не качают и носят настоящие, с голенищами, сапоги. Таким ребятам и дождик нипочем. Как Олег Двухголовый, навертят они на ноги портянок побольше, туго натянут за ушки высокие сапоги, оденутся потеплее — и айда! Запруды делают, меленки ставят, плоты и пароходы по лужам пускают…
Обещала неделю назад прийти из‑за Волги бабуша Матрена, мать дяди Прохора, и принести башмаки из починки.
И вот — бабуши нет, и башмаков нет, и сказку про Счастливую палочку некому рассказывать…
А Яшка Петух хоть в опорках, либо отцовых, либо материных, да, наверное, гуляет. Один Шурка торчит в избе, разнесчастный он человек!
По справедливости сказать, Шурка не раз за эти ненастные дни совался на улицу. Мать опорки ему давала, в которых корову доит, и портянки давала, не отказывала. Что ж из того? Грязища вокруг избы непролазная, опорки на каждом шагу сваливаются, и ребят не видно. А дождик, словно нарочно, как выглянет Шурка на улицу, еще пуще принимается хлестать. Совсем на весну не похоже. Лучше бы уж не давали Шурке опорок! По крайности было б о чем плакать. А сейчас и плакать не о чем. Но плакать хочется…
В избе сумрачно, сыро и холодно. Даже кот Васька, озорник рыжий, как забрался с утра на печь, так и не слезает. Наверное, и Ваське грустно.
Все раздражает сегодня Шурку, все ему не нравится. В избе повернуться негде. А тут еще кухню и спальню отгородили тонкими тесовыми переборками. Еле вместились в крошечном пространстве, которое зовется залой, драгоценная материна горка с посудой, стол и две лавки. Не расскачешься, брат!
На полу валяются Шуркины игрушки: оловянный солдатик на одной ноге, юла, камешки, стекляшки, деревянные чурочки. Смотреть на них неохота — до чего надоели! И стол этот горбатый надоел, и горка с запотевшими стеклами надоела, и табуретка вот эта, раскоряка, опротивела. Разве пнуть ее ногой?
Скоро в избе совсем стемнеет. Надо ложиться спать, потому что керосину в лампе — на донышке. А спать, как назло, не хочется.
Вечер мог быть длинным и завлекательным, если бы мамка согрела самовар. Желтопузый, словно поп в ризе, он тускло блестит на полице*. Но чай пить не с чем. Сахар весь вышел, а батя не прислал еще денежек из Питера. И сам не едет. Все это очень и очень грустно.
Только одной Шуркиной матери нипочем. Будто и не касается ее ненастье и то, что батя денежек не шлет и сам не едет. Закатав на полных, сильных руках рукава ситцевой кофты и подоткнув с боков старенькую холстяную юбку, мать как ни в чем не бывало шлепает по кухне опорками, гремит посудой, шумит веником. И молчит. Уж хоть бы ругалась — все лучше: было б у Шурки законное право покапризничать вволю. Так нет, не ругается — до чего хитрая! А ведь отлично знает, что Шурке смерть хочется пореветь.
— Мамка… ма — амка же!.. Я по — во — ою?
— Да вой, вой… чтоб тебя разорвало! — сердито отвечает из кухни мать.
Получив это долгожданное разрешение, в великом наслаждении скулит Шурка бездомной собачонкой:
— У — у–у… А — а–а… У — у–у…
Все его маленькое, непонятное для взрослых горе вложено в этот тоскливый вой.
Никогда, видно, не проглянет солнышко, не дождаться ясных, теплых денечков. И батя, видать, никогда не приедет из Питера. И голубей под гуменную плетюху* не заманить Шурке. И башмаков он не увидит, и сказку про Счастливую палочку не услышит… Разве не обидно?
Слезы дождевыми каплями бегут по щекам.
— У — у–у…
— Затянул… ровно по покойнику, — раздраженно говорит мать, высовываясь из кухни. — Разбуди у меня Ванюшку, дёру получишь.
Прядь русых волос сердито упала на ее круглую румяную щеку. Синим холодом стынут глаза. Ой, не миновать Шурке страшенной дёры!
Ну и пусть! Покорным движением он подставляет загорбок. Нарочно отодвигается от окна, чтобы удобнее было его бить. И мякнет голос у матери. Покосившись, Шурка видит, как тревожно взлетают густые темные брови, голубое тепло брызжет из‑под них.
— Ну о чем ты воешь, дурашка? Хоть бы господа бога побоялся, коли матери родной не стыдно. Ведь не маленький, в школу осенью пойдешь… Ну чего ты?
Дёры не будет. Можно не отвечать.
Неподвижными заплаканными глазами уставился Шурка в окно. Низкие серые тучи мчатся по небу, как лохматые волки. Они задевают маковки лип, цепляются за ветви, точно собираясь прыгнуть на землю. Жутко Шурке… А ну как это и в самом деле волки, в избу величиной, с глазищами, что колеса, и с зубами, как у бороны? Такие волки мигом загрызут Шурку, как загрызли прошлым летом в Заполе Апраксеину корову.
— А — а!.. У — у–у! — тихонько воет Шурка, цепенея от страха.
С улицы на него надвигается темень — черное чудище, проглатывает дальние лужи, колодец, дорогу, подбирается к избе… А волчьи тучи все ниже, ниже. Серые когтистые лапищи гнут ветви липы, скользят по ее стволу… И вот — волки царапаются в окно.
Шурка рад бы зажмурить глаза, да не может. Рад бы закричать — голоса нет. Рад — радешенек бы с подоконника улепетнуть, да ноги не бегут. Совсем пропал Шурка. Мокрые оскаленные морды волков прикасаются к его лицу. Б — р–р! Изо всех сил обороняется Шурка.
На помощь! На помощь! Дайте Шурке в руки Счастливую палочку, он только подержится за нее — и сил наберется. Скорее, люди добрые!
Где там! Дремучий лес кругом, ни души не видать, и Счастливая палочка осталась дома, за сундуком. Один — одинешенек Шурка, а волки наседают с четырех сторон, зубами щелкают, когтями царапают, хвостами нетерпеливыми бьют… Совсем одолели серые Шурку. Прощай, Яшка Петух, погибает твой товарищ!..
Но вдруг чьи‑то большие, сильные руки отнимают Шурку у волков. Руки бережно приподнимают его и несут по воздуху над полями, лесами, деревнями, несут далеко — далеко, в сказочное царство, где никогда не бывает ненастья и можно гулять без башмаков. Руки ласково гладят Шурку по стриженой голове, и знакомый голос (чей — он не может вспомнить) шепчет в самое ухо:
— Молочка похлебай, Санька… али водицы испей. Я тебе кусочек сахарцу где‑то спрятала.
— Дай… — просит Шурка, не открывая глаз и судорожно всхлипывая. Сахарцу дай…
Невидимые добрые руки суют ему в рот сладкий огрызок. Шурка медленно сосет сахар, чувствуя озябшим телом живое, мягкое тепло. Еще раз — другой всхлипывает с тоненьким носовым свистом и крепко засыпает.
Глава II
ШУРКА ДОМОВНИЧАЕТ
Утром его разбудил кот Васька. Должно быть, прямо с улицы махнул непрошеный гость на кровать и, как всегда, разлегся барином на подушке.
Прикосновение холодной шерсти потревожило Шурку. Он заворочался, запыхтел. Извиняясь за беспокойство, Васька лизнул теплым шершавым языком сонную голову хозяина.
— Лижи… как следует… лентяй рыжий, — пробормотал Шурка, нежась и не раскрывая глаз. — За ухом полижи. Там у меня… чешется.
Мурлыкая, Васька старательно принялся за работу. Шурка ворочал головой, ежась от приятного щекочущего озноба. В закрытых глазах, в радужном свете, плавали розовые, зеленые, синие круги. Он приложил к глазам ладонь — круги померкли, словно утонули. Отнял ладонь — снова всплыли сияющие круги. Они сталкивались, рассыпали огненные звездочки. Так бывало всегда, если по избе гуляло солнышко.
