Максим Зарезин - В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории
Охранительство Филарета — неискреннее и неумное — свидетельствует не о горячей привязанности к православию «светского» патриарха. Скорее об обратном: события Смутного времени заронили в его сознании мысль об уязвимости, слабости, неполноценности всего русского — обрядов, традиций, верований. Так как же охранять то, в жизнеспособности чего сомневаешься, глубинной сути чего не понимаешь. Меры, предпринимаемые Филаретом, сводились к мелочной опеке и бессмысленной самоизоляции. Патриарх и его единомышленники сетовали, что некоторые русские люди начали подражать в нравах и костюмах своим иноверным соседям: «беда и скорбь и погибель роду христианскому, позавидехом иноверным ризам (платью) от глав до ног, и от всего их обычая… а Бог не повеле на неверных их беззаконное платье и обычай взирати верным человеком… понеже Богу мерзко их беззаконное платье и обычай их мерзок и неприятен»{44}. Так советские идеологи, уже не верившие в торжество коммунизма, объявляя борьбу клешам и рок-н-роллу, тем самым обнажали шаткость монументальной на вид политической системы.
В 1620 году вышел указ, согласно которому иностранцы на русской службе должны перекреститься или выйти в отставку, а в 1633-м всем им предписано переселиться в отдельную слободу — Кукуй. «Эти мероприятия были чем-то необычным для русских людей и для самих иноверцев, так как уже с конца шестнадцатого века в Москве было очень большое количество иностранцев… и русские привыкли беспрепятственно встречаться с ними и жить, как с добрыми соседями. Иностранные военные, купцы, доктора и техники тысячами жили в то время в столице и других городах… При Федоре Иоанновиче только число иностранных военных, бывших на службе русского правительства, доходило до пяти тысяч человек», — сообщает С. А. Зеньковский{45}. Неужели богомольный царь Федор меньше радел о православии, чем патриарх Филарет? Закручивание гаек в отношении к иностранцам продолжалось и в царствование Алексея Михайловича. В июле 1652 года немцам запретил ходить в русском платье; ослушников тащили в приказ и наказывали кнутом. Ни один иноземец не должен был держать у себя русских икон; русским же было категорически запрещено поддерживать дружеские отношения с немцами, ходить в их дома, есть и пить с ними.
Как же совместить сугубо ограничительные изоляционистские меры с явной благосклонностью к европейским обычаям и приемам самой кремлевской верхушки. А очень просто — что позволено Юпитеру, не позволено быку. Романовых, которые широко распахивали двери своих покоев перед зарубежными новинками и одновременно загоняли «фрягов» в резервации, тревожили не иноземцы, а русские — своей шаткостью, переменчивостью, неспособностью отличить правду от лжи, — в ообщем, той самой пресловутой «плюгавостью». Они не верили в свой народ, не понимали его и боялись, потому что судили по себе — слишком часто они в этой жизни предавали, лгали, изворачивались, меняли пристрастия, государей, имена и обличья, слишком легко поддавались соблазнам и открещивались ради них от того, что вчера почитали священным, рушили то, что казалось незыблемым. При всех внешних различиях Хворостинин хульными словесами и писаниями, а Филарет — полицейскими мерами свидетельствуют о том, что та часть российской элиты, которая заняла доминирующее положение по окончании Смуты, стала отделять себя от русского народа и проявлять по отношению к нему если не очевидную враждебность, то, по крайней мере, настороженное недоверие.
Реформа с последующим разоблачением
13 июля 1645 года скончался Михаил Федорович Романов. На престол вступил его сын, «самодержец и многих государств и земель восточных и западных и северных, отчич и дедич и наследник и государь и обладатель»{46}. Морозов руководил коронационными церемониями и наверняка приложил руку к чину поставления на царство, из текста которого следует, что Романовы испокон века правили Русью. Выборное происхождение династии спешили предать забвению. После окончания коронационных торжеств новый царь указал переписать все тяглое население, крестьян и бобылей, за кем они сидели, а «как крестьян и бобылей и дворы их перепишут, и по тем переписным книгам крестьяня и бобыли и их дети и братья и племянники будут крепки без урочных лет». П. П. Смирнов отмечает, что таким образом 16-летний царь и новое правительство Морозова дебютировали торжественным обещанием выполнить заветное желание дворян и детей боярских: закрепить крестьян без урочных лет{47}.
Морозов озаботился и выбором государевой невесты или точнее государева тестя. Стольник Илья Данилович Милославский, по свидетельству голштинского посланника Адама Олеария, «неоднократно являлся к Морозову… и прилежно ухаживал за ним», и Морозов «ради его угодливости очень его полюбил»{48}. 16 января 1648 года Алексей Михайлович сочетался браком с дочерью Милославского. Воспитатель решил не отставать от воспитанника, и через десять дней 58-летний Морозов женился на сестре новоиспеченной царевны. Так Алексей Михайлович и Борис Иванович стали свояками — «мужами одного колена». Милославский после коронации Алексея отправился с дружественной миссией в Голландию, откуда вернулся большим поклонником всего голландского, пребывая в восторге от голландских офицеров и стараясь подражать голландским купцам. Как и Морозов, он увлекся предпринимательством, занимался выжигом поташа, построил доменный завод{49}.
Милославский приходился племянником другому первопроходцу русского западничества — дьяку Ивану Тарасовичу Грамотину. Этот тип под стать прочим представителям тушинско-романовского круга. Будучи направлен с великими послами под Смоленск, Грамотин предал Филарета и начал служить королю «прежде всех». За это он получил от поляков титул печатника и думного дьяка. Царь Владислав пожаловал ему крупную волость в поместье. В Москве дьяк усердно помогал гетману Гонсевскому усмирять восставших москвичей. В конце 1612 года Грамотин сопровождал Сигизмунда III в походе на Москву. Тем не менее в 1618 году в Москве ему вернули чин думного дьяка и поручили управлять Посольским приказом, где в 1626 году он «государей своим самоволством прогневил». Через четыре дня после смерти Филарета Грамотина вернули из ссылки. Изворотливый дьяк принадлежал к числу ревностных подражателей «польскому манеру». Он выучил польский язык и усвоил немецкие обычаи. Грамотина нужно считать основоположником отечественной прессы: газету «Куранты» с 1621 года издавал Посольский приказ, во главе которого стоял тогда Грамотин. Так что лавры первого русского журналиста необходимо вручить патентованному изменнику и беспринципному карьеристу.
Возвращаясь к Морозову, стоит заметить, что сами иностранцы вспоминают эпизоды, в которых пропагандист европейской утонченности представал законченным азиатским самодуром. Так придворный лекарь Алексея Михайловича Самуэль Коллинс писал, что Морозов «занимающий в России первое место после царя, захотел, чтобы один из подвластных ему чиновников женился на одной вдове». Вдова кинулась в ноги жене боярина в надежде, что та упросит мужа не настаивать на своем приказе, но царская сестра была непреклонна: «Тому беда, кто вздумает хотя в чем-нибудь противиться данному слову моего мужа!»{50}.
По воцарении Алексея Михайловича высшие должности в государстве были распределены между друзьями и родственниками милейшего Бориса Ивановича: Сибирский приказ возглавлял А. Н. Трубецкой, Владимирский приказ — И. В. Морозов, Большой дворец — А. М. Львов, Земский двор — Л. С. Плещеев, Разбойный приказ — Б. И. Пушкин. Сам боярин брался за все подряд: руководил Приказом Большой казны, Стрелецким, Аптекарским приказами. Современники сетовали: «Государь молодой и глядит все изо рта у бояр Морозова и Милославского, они всем владеют, и сам государь все это знает, да молчит»{51}. Впрочем, в юном возрасте пребывал не только царь Алексей. Летом 1647 года шведский резидент в Москве сообщал о том, что «в царском совете заседают все молодые и неопытные люди».
П. П. Смирнов полагает, что возглавлявший правительство Морозов имел «программу решения основных вопросов современности»{52}. Вполне вероятно, что Борис Иванович на самом деле замыслил нечто весьма полезное для страны, но, как водится у наших западников, самая замечательная программа начинает исполняться самыми непотребными методами и, в конце концов, остается программой, в то время как трудности, которые она была призвана преодолеть, лишь усугубляются.
С. А. Нефедов в недавней статье именует Морозова и К0 «правительством реформаторов», очевидно вкладывая в эту характеристику некий позитивный смысл. Реформаторский характер правительства, по его мнению, выражался, в частности, в том, что оно возложило недоимки за сбор налогов на тех, кто их собирал, — на воевод: «Это было нечто неслыханное: захватившие Кремль чиновники и купцы угрожали „правежом“ родовитым боярам! Однако вскоре правительство испугалось своей смелости и отменило указ; было решено перейти к осуществлению финансовой реформы»{53}. Никакие чиновники и купцы, разумеется, Кремль не захватывали — несколько деловых партнеров и приказных выдвиженцев Бориса Ивановича, вхожих в высшие инстанции, не в счет. Да и далеко не все воеводы были родовитыми боярами. Что касается «смелости», то она весьма смахивает на глупость, поскольку к недовольному населению теперь примыкали недовольные воеводы — главная опора власти на местах.
