Максим Зарезин - В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории
Современному российскому либералу присуща сектантская модель восприятия мира, напоминающая манихейство. Социолог Вадим Нифонтов отмечает, что в сознании приверженца идей либерализма эта модель развивается по хорошо наезженному алгоритму: 1) конфликт с реальностью; 2) осознание себя «избранным»; 3) развитие глубокого презрения к окружающему «быдлу»; 4) идентификация мифического «быдла» с реальным большинством местного населения (чаще всего в форме «русофобии»); 5) поиск собственных корней, доказывающих своё отличное от «быдла» происхождение (иностранные или просто «нерусские» предки и т. п.); 6) формулирование жизненной задачи (как правило, одно из двух: либо каким-то образом покинуть этот тёмный страшный мир, либо насильственно перестроить его под собственные идеалы, не считаясь ни с чем и ни с кем){35}.
Если мы вернемся в XVII век к князю Ивану Хворостинину, то в его поведении легко обнаружим все перечисленные выше приметы манихейского самосознания. Как истинный либерал Хворостинин высоко ставил свои качества — образованность, нравственность — и энергично обличал недостатки окружающих. Его современник и собрат по перу Семен Шаховской резко порицал «фарисейскую гордость» князя Ивана Андреевича, который в разговоре с ним «за малое мое некое речение препирахся еси гневно и люте сверепствова»{36}. Дерзкие наставления, самонадеянность оттолкнули от князя окружающих. Оказавшись в изоляции, Хворостинин принялся пьянствовать, задружился с поляками и якобы задумал отъехать к Литве.
На Страстной неделе 1622 года тривиальный разгул тоскующего либерала приобрел черты некоей осознанной демонстрации: Хворостинин «всю Страстную неделю пил без просыпу, накануне Светлого воскресенья был пьян и до света за два часа ел мясное кушанье и пил вино прежде Пасхи, к государю на праздник Светлого воскресенья не поехал, к заутрене и к обедне не пошел… людям своим не велел ходить в церковь, а которые пойдут, тех бил и мучил»{37}. Как мы видим, русский либерализм уже в самом зачаточном своем состоянии приобрел черты деспотические: либерал стремится всеми правдами и неправдами навязать свой образ мыслей окружающим. Хворостинин не только сам не ходил в церковь, но не пускал туда своих крестьян и жестоко наказывал ослушников, хотя в ту пору крестьяне еще не были бесправными рабами помещика, каковыми они станут спустя столетие.
С. Ф. Платонов именовал Хворостинина «первой ласточкой московской культурной весны, пострадавшей от холодного дуновения московской косности»{38}. Но таким ли уж леденящим было это дуновение? Упомянутый выше царский указ 1632 года напоминает отеческое порицание расшалившемуся недорослю, хотя Хворостинину в ту пору далеко за сорок. Во многих европейских странах проделки князя Ивана стоили бы ему головы, но московская косность вылилась в двухлетнее пребывание в заволжской обители. «…Довелось было тебе учинить наказанье великое, потому что поползновение твое в вере не впервые и вины твои сыскивались многие; но по государской милости за то тебе наказанья не учинено никакого, а для исправленья твоего в вере посылай ты был под начал в Кириллов монастырь… И государи, по своему милосердному нраву, милость над тобой показали, из Кириллова монастыря велели взять тебя к Москве и велели тебе видеть свои государские очи и быть в дворянах по-прежнему»{39}. Пожурили — и приласкали.
Хворостининское вольнодумство, его отторжение от России и российского пышно проросли на тучной опрично-тушинской почве. Отец Ивана Андреевича и оба дяди — Дмитрий и Федор — служили в опричнине. Позже Хворостинины вместе с Трубецкими входили в окружение Годунова и пользовались доверием царя Бориса{40}. Двоюродный брат князя Ивана Юрий Дмитриевич Хворостинин — видный тушинский деятель, который после гибели Вора стал служить польскому королю и возглавил Пушкарский приказ в коллаборационистском правительстве Салтыкова-Андронова. Другой кузен — астраханский воевода Иван Дмитриевич Хворостинин, заслышав о появлении тушинского «царика», присягнул последнему. Прославился он также нещадным грабежом астраханских купцов.
Интересно, что сам Хворостинин весьма негативно отзывается об опричнине. Так по его отзыву Иван Грозный «соблазни мир и введе ненависть… и восстави сына на отца, и отца на сына, и сотвори вражду в доме ихъ»{41}. Неприятие опричнины — характерная примета того времени, дань общему настроению. Впрочем, не исключено, что князь Иван Андреевич искренен. Но как это нередко случается, можно порицать то или иное явление, но порицать умозрительно, не замечая, что оно стало частью тебя, что соблазн давно овладел тобою, что ненависть, внесенная с русскую жизнь опричными нравами и порядками, искалечила душу, движет твоими делами и помыслами. Князь Иван Андреевич — натура творческая, созерцательная, не способная самовыразиться в татьбе и душегубстве, ненависть его выплескивается на бумагу, ищет приличествующую идеологическую оболочку, но пока не находит, ограничиваясь эпатажем и хульными словесами. А быть может, князь Иван разглядел в себе нравственную порчу, нашел-таки силы для излечения. Во всяком случае, в конце жизни Хворостинин отказался от своих заблуждений, стал глубоко набожным человеком, принял постриг в Троице-Сергиевой обители.
Быки и Юпитеры
Если князь Иван Андреевич Хворостинин — тип западника в оппозиции, то боярин Борис Иванович Морозов — образчик западника при власти. Чем он занимался в Смуту неизвестно, к моменту избрания Михаила Федоровича на царство ему шел 23-й год. Его дядя Василий Петрович, будучи казанским воеводой, привел горожан к присяге Тушинскому вору, потом примкнул к ополчению Пожарского и Минина, его подпись стоит первой под грамотами, рассылаемыми из Ярославля «советом всея земли». Борис Иванович принадлежал к кругу родственников инокини Марфы, этой опрично-тушинской шатии-братии Морозовых-Салтыковых-Плещеевых. К царевичу Алексею Борис Иванович прилепился в 1634 году после смерти Филарета, когда разогнанная было патриархом марфина родня снова вернулась на насиженные места вокруг царского трона. Алексей Михайлович позже напишет, что он «будучи у нас в дядьках, оставя дом свой и приятелей, был у нас безотступно». Это не означает, что Морозов полностью отдался педагогическим задачам. Куда больше хлопот ему доставляло обширное хозяйство — боярин-коммерсант владел 55 тысячами крестьян, имел железоделательные, кирпичные, поташные заводы, мельницы, торговал хлебом, занимался винокурением. Годовой доход Бориса Ивановича превышал 100 тысяч рублей, в то время как весь бюджет страны не превышал миллиона.
Неизвестно откуда взялась привязанность Морозова к иностранцам и чужеземным обычаям. Наследника престола и все его окружение он ндрядил в немецкое платье. Боярин покровительствовал монахам — выходцам с Украины, которая в то время переходила на новогреческую обрядность под давлением тайных или явных сторонников унии с католической церковью. Современники утверждали, что «Борис Иванович держит отца духовного только для прилики людской, киевлян начал жаловать; а это уже известное дело, что туда уклонился к таким же ересям»{42}. Вполне вероятно, что означенные киевляне — выученики Киево-Могилянской коллегии — духовно окормляли и царевича. Несомненно, благодаря воспитанию Морозова Алексей Михайлович оказался столь восприимчив к проекту социокультурного геноцида против русского народа, известного у нас под именем Никоновской церковной реформы.
Отношение к родному и заемному у обитателей кремлевских покоев изменялось радикально и в довольно сжатые сроки. Еще в 30-х годах XVII века Иван Хворостинин, который в своих письмах государя именовал на греческий манер «деспотом российским», казался окружающим бездумным подражателем иностранным образцам. «Ты князь Иван не иноземец, а московский природный человек», — пеняют ему Михаил Романов и Филарет. А спустя всего три десятилетия уже их сыну и внуку царю Алексею Михайловичу на тот же грешок указывавает протопоп Аввакум: «Ведаю ум твой; умеешь многи языки говорить, да што в том прибыли?… Воздохнитко, по старому…. и рцы по русскому языку: „Господи, помилуй мя грешнаго!“ А кирелеисон-от отставь; так елленя говорят; плюнь на них! Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не уничижай его и в церкви и в дому…»{43}. Как видно, Морозову удалось привить своему августейшему воспитаннику навыки и взгляды, против которых так яростно боролся Филарет, после возвращения в Москву обернувшийся решительным противником всех западных духовных течений.
Охранительство Филарета — неискреннее и неумное — свидетельствует не о горячей привязанности к православию «светского» патриарха. Скорее об обратном: события Смутного времени заронили в его сознании мысль об уязвимости, слабости, неполноценности всего русского — обрядов, традиций, верований. Так как же охранять то, в жизнеспособности чего сомневаешься, глубинной сути чего не понимаешь. Меры, предпринимаемые Филаретом, сводились к мелочной опеке и бессмысленной самоизоляции. Патриарх и его единомышленники сетовали, что некоторые русские люди начали подражать в нравах и костюмах своим иноверным соседям: «беда и скорбь и погибель роду христианскому, позавидехом иноверным ризам (платью) от глав до ног, и от всего их обычая… а Бог не повеле на неверных их беззаконное платье и обычай взирати верным человеком… понеже Богу мерзко их беззаконное платье и обычай их мерзок и неприятен»{44}. Так советские идеологи, уже не верившие в торжество коммунизма, объявляя борьбу клешам и рок-н-роллу, тем самым обнажали шаткость монументальной на вид политической системы.
