Максим Зарезин - В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории
Все эти позитивные перемены состоялись благодаря полноценному функционированию Боярской думы и ее руководителей в лице князя Ивана Телепнева-Оболенского и князя Ивана Вельского во второй половине 30-х годов XVI века. Боярское правительство обеспечивало преемственность государственной политики в области финансов, аграрных отношений, развития местного самоуправления, основные направления которой были заданы при Иване III. Как только верх над Думой брали узурпаторы вроде Шуйских или Глинского, начинались распри и нестроения.
Не малолетство государей — причина слабости государственного организма, сама политическая система, сложившаяся при первых Романовых, порочна, не способна защитить закон, обеспечить порядок. При Михаиле и Дума, и Земский собор, действовавший практически беспрерывно, да и сам царь оказались пышными декорациями, на фоне которых первенствуют «сильные люди» — кружок присосавшихся к власти дельцов и интриганов.
Словосочетание «сильные люди» получило в документах XVII века настолько широкое распространение, что это позволяет говорить о вполне определенной и значимой группе в жизни общества{20}. Главный признак «сильного человека» — возможность чинить произвол и беззаконие благодаря своему положению, родству или знакомству с думными и приказными чинами. «Великие крамолы, ябеды и насилия немощным от сильных». Одно из самых распространенных беззаконий — вывод латифундистами крестьян из поместий своих менее удачливых соседей. Иван Романов-младший довел окрестных служилых людей до того, что те во всеуслышание заявляли: «С таким великим боярином в соседстве жить невозможно». Столь же бесцеремонно вел себя боярин Б. И. Морозов, воспитатель царевича Алексея Михайловича, и его будущий фаворит. Воеводы знают о происходящем непотребстве, но бездействуют, не смея перечить власть предержащим. Потому мелкому служивому люду невозможно найти управу на бесчинство и произвол знатных землевладельцев. Обиженные боярином М. Салтыковым говорят, что он «человек великой и все обыскные люди скажут по нем». Хозяева жизни только бравируют своей безнаказанностью. Другой выходец из опрично-тушинского круга стольник А. Безообразов советовал своим приказчикам плевать — в прямом и переносном смысле — на иски обиженных.
Беззакония со стороны «сильных людей» порождали повсеместное озлобление, которое к концу правления первого Романова проявляется все более открыто. «Во всем скорбь великая и вражда несказанная», — такую запись делают псковские летописцы в 1635–1636 годы{21}. «Это чувство недоброго в последние годы царствования Михаила Федоровича начинало уже проявляться в отдельных вспышках, особенно в той волне челобитников, в том стремлении жаловаться, требовать, которое отмечается в это время», — отмечает С. В. Бахрушин{22}.
Дружное выступление против «сильных людей» состоялось на Земском соборе, созванном в начале 1642 года. Протест соборян вызвали не только засилье латифундистов, но и крепнущая бюрократия: «твои государевы диаки и подъячие… будучи беспрестанно у твоих государевых дел и обогатев многим богатетством неправедным своим мздоимством, и покупили многия вотчины, и домы свои строили многие, палаты каменныя такие, что неудобь-сказаемыя, блаженные памяти при прежних государех и у великородных людей таких домов не бывало, кому было достойно в таких дома жити»{23}.
По мнению И. А. Андреева, именно события Смутного времени приучили русское общество к существованию «сильных людей»{24}. Но еще прежде Смуты опричнина приучила к тому, что самое правое дело — ничто перед правом сильного. Опричник Генрих Штаден весьма красноречиво описывает кривосудие Ивана Грозного: «Великий князь послал в земщину приказ: „Судите праведно, наши виноваты не были бы“…. Любой из опричных мог например, обвинить любого из земских в том, что этот должен ему некую сумму денег. И хотя бы до того опричник совсем не знал и не видал обвиняемого им земского, земский все же должен был уплатить опричнику, иначе его ежедневно били публично на торгу кнутом. И тут никому не было пощады: ни духовному, ни мирянину… И поле (судебный поединок. — М.З.) не имело здесь силы: все бойцы со стороны земских признавались побитыми; живых их считали как бы мертвыми…»
Но произвол, порожденный властью, не может быть этой властью ограничен, беззаконие нельзя заключить в некие «законные» рамки, оно подобно потопу, выходит из берегов, ломая и сокрушая все на своем пути. Опричники созвали себя не просто исполнителями инструкций сверху, они — частички огромного зла и потому не нуждаются даже в санкциях их предводителя Ивана Грозного. «Опричники обшарили всю страну, все города и деревни в земщине, на что великий князь не давал своего согласия. Они сами составляли себе наказы: говорили, будто бы великий князь указал убить того или другого из знати или купца… а деньги и добро забрать в казну… Тут начались многочисленные душегубства и убийства в земщине. И описать того невозможно! Кто не хотел убивать, те ночью приходили туда, где можно было предполагать деньги, хватали людей и мучили их долго и жестоко, пока не получали всей их наличности и всего, что приходилось им по вкусу».
Следом за опричниками к чужому добру тянулось все имеющее к ним малейшее отношение охвостье: «Я умалчиваю том, что позволяли себе слуги, служанки и малые опричных князей и дворян!». Иные, не допущенные в число избранных, спешили приобщиться к вакханалии торжествующего зла, надевая обличье сатанинских слуг, и сама личина служила им оправданием беззакония: «Некоторые из земских переодевались опричными и причиняли великий вред и озорство… Многие рыскали шайками по стране и разъезжали якобы из опричнины, убивали по большим дорогам всякого, кто им попадался навстречу, грабили многие города и посады, били насмерть людей и жгли дома»{25}.
Подобно завоевателям в побежденной стране вели себя и подручные «сильных людей» при Михаиле Федоровиче. «Ездит Творогов в Шую на торг и на Дунилово, с ним ездят многие люди, человек по двадцати, по сороку и больше, называются козаками и крестьян государевых по дорогам и по деревням побивают и грабят, подводы берут, жен их и детей позорят, животину всякую стреляют и по хлебу ездят»{26}. Упомянутый Творогов — приказчик одного из сел, принадлежавших князю Якову Черкасскому; служба у могущественного вельможи дает ему повод вести себя подобно атаману казацкой шайки, который нимало не смущается тем, что разоряет государевых крестьян, в некотором смысле — самого царя. (В 1629 году один крестьянин на угрозу дворянина выдрать ему бороду ответил следующей остроумной репликой: «мужик я государев, и борода у меня государева».)
Горький урок, вынесенный русскими людьми из опричнины, сформулировал С. Б. Веселовский: «Чтобы не быть раздавленным, каждый спешил соединиться к тем, кто имел возможность давить». С одной важной поправкой: не каждый мог и не каждый хотел переступить через совесть, через Божьи заповеди, царские законы, людское мнение. В государстве, которое строили первые Романовы, такие люди были обречены на поражение. И потому многие из униженных и оскорбленных, не способные на подлость, начинают уповать на верховное насилие, как единственный способ восстановления попранной справедливости, поруганной правды. Вот и протопоп Аввакум, столь претерпевший за свои убеждения, мечтал о мести своему гонителю патриарху Никону: «Миленькой царь Иван Васильевич скоро бы указ сделал такой собаке…»{27}. Аввакуму, как и сонму поклонников сильной руки, почему-то невдомек, что «миленькой царь» всенепременно сделал бы «указ» и им самим.
Непригожие слова
Неудачный поход на Смоленск русского войска под начальством боярина Михаила Борисовича Шеина в 1634 году обернулся царским гневом и расправой над военачальниками. Кроме Шеина отрубили голову и второму воеводе, окольничему Артемию Измайлову. Правда, виноватее всех, если верить приговору, оказался сын Измайлова Василий: «Ты, Василий, — говорилось в посмертной „сказке“, будучи под Смоленском, воровал, государю изменял больше всех, съезжался с литовскими людьми. Да ты же, Василий, будучи под Смоленском и из-под Смоленска пришедши в Можайск, хвалил литовского короля, говорил: „Как против такого великого государя монарха нашему московскому плюгавству биться“».
Другой сын Артемия Измайлова, Семен, бит кнутом и сослан в Сибирь за то, что, будучи под Смоленском, воровал, с литовскими людьми съезжался, говорил многие непригожие слова. Тому же наказанию за тот же проступок подвергся некто Гаврила Бакин: будучи в Можайске, он хвалил литовского короля и литовских людей перед русскими, называя последних «плюгавством».
