Натан Эйдельман - Большой Жанно. Повесть об Иване Пущине
Печаль Натальи Николаевны была неподдельной, и мы трое безмолвно уронили еще слезинку по Александру — а Пушкин, верно, был бы рад поминкам при таких участниках.
Затем простились, и я взял адрес Никиты Тимофеевича, которого давно считал в умерших. На обратном же пути даже не позвал к себе адмирала, чтобы не расплескать разных мыслей и донести их в целости до этой тетрадки.
Поэтому еще слушай — посплетничаю. Знаю, что не разболтаешь.
Не могу, конечно, быть судьею беспристрастным, и Наталью Николаевну жаль, а Пушкина моего еще жальче.
Во-первых, выскажу мнение, что не следовало ему, ох, не следовало жениться: сам себя закапканил, а охотнички уж тут как тут. Если уж жениться, то как я — по отбытии каторги, неважно какой — сибирской или житейской. Вот ведь в прошлом году я списал у Анненкова: еще лет за пять до сватовства Пушкин писал Вяземскому:
«Правда ли, что Баратынский женится? боюсь за его ум… Ты, может быть, исключение. Но и тут я уверен, что ты гораздо был бы умнее, если лет еще 10 был холостой. Брак холостит душу».
Эх, друг Александр Сергеевич, — и ты был бы гораздо умней, если бы венчался не в 31-м, а хотя бы в 41-м году. И был бы счастлив, как я — с Натальей Дмитриевной моей.
Евгений, ты скажешь мне, что опять бурчу, ворчу, что Пушкин любил, она ему была нужна. Все так. И, к примеру, совершенно не присоединяюсь к обычным упрекам в адрес Н. Н. — ничего особенного не вижу в эпизоде (мне точно сказывали) — когда Пушкин с кем-нибудь читал стихи, H. Н. успокаивала: «Читайте, прошу вас; я не слушаю». Если б по душе спросить тогдашнюю Нат. Ник. — что важнее — петергофский бал или, скажем, стихи «Вновь я посетил…»? Не знаю, что б ответила она из приличия, но знаю, как бы подумала: «Да какое сравнение, разумеется, бал важнее». Но и здесь никакой ее вины не вижу, даже напротив: много дурнее было бы лицемерное восхищение стихами и проч. Я уверен, зная Александра, — он не только не обижался на эдакое равнодушие к своим творениям — может, еще и радовался. У него вообще был пункт: любил обожание не за славу, не за поэзию — но вполне бескорыстное (как у Суконки-Ларина!).
И вот супруга, которая любит мужа и, не читая его, сама журчит — не нужно вслушиваться, лишь бы слушать. Ах, славно!
Из многих прекрасных, ученых, поэтически развитых девиц выбрал Пушкин такую, и этому — клянусь! — даже в самых глубоких, потаенных мыслях я не найду укора.
То есть, повторяю, жениться вообще такому человеку, как Пушкин, не следовало — но если уж решился — аминь! Я вижу любезного моего друга и великого поэта, соединенного с прекрасной женщиной, которая рожает ему четырех детей…
Вы уж, друг Евгений, ждете моего знаменитого «но…».
Так чего же я хочу от Нат. Ник. — то есть хотел бы для давних лет ее первого брака (а пишу так, как будто сейчас чего-то требую)?
Отвечу просто.
Она любила мужа, и немало. А надо бы еще сильнее. И вот эта малая, тончайшая разница между тем, что есть, и тем, что надо — она в тихие дни как бы и незаметна (хотя тоже не совсем так), а вот пришла беда — выказалось равнодушие.
Прежде чем возражать (я уж слышу!), ты, Евгений, разбери-ка мои доводы, да не торопись. Мы все горазды опрокидывать на прошедшее свое сегодняшнее состояние и требуем, к примеру, чтобы в 1830-м любили так же, как в 58-м, хотя времена сильно переменились. Поэтому не будем сравнивать несравнимое или навязывать старине новые понятия — а выслушаем хоть ближайших друзей Пушкина. Они ведь в роковую зиму с 36-го на 37-й год восклицали (и я о том знаю, и ты знаешь) — что «Наталья Николаевна напрасно мужу обо всем рассказывает!» Если бы, положим, подобную шуточку отпустил Лева Пушкин или хотя бы твой покорный слуга — это выглядело бы обыкновенной холостяцкой удалью.
Однако Жуковскому, например, подобные упражнения ведь чужды, он — сама добродетель и еще в лицейские годы отечески шпынял Пушкина за легкоблудие. Жуковский как раз сторонник того, чтобы жена все мужу рассказывала. И если уж он, сам Василий Андреевич, подобным образом выражался, — значит, так оно и было. Наталия Николаевна, как я понимаю, передавала мужу тьму всяких ненужных мелочей, колкостей, пошлостей, даже гнусностей, которыми, положим, ее преследовали Геккерны.
Все так. Вы скажете — кто же защитит жену, как не муж?
А дьявольская разница — как жаловаться, что говорить мужу, что предпринять! Например — тихо, неожиданно увезти его в деревню (уговаривать бы не пришлось, Пушкин мечтал!).
В деревню? Как бы не так! Пушкин той, последней осенью был насыщен, можно сказать, начинен пламенем — а любящая жена рядом горючие, опасные слова говорит — и не чувствует, что сейчас непоправимый взрыв произойдет.
Сильная подлинная любовь обязана была почувствовать смертельную опасность!
Далее: я уж, может быть, в бреду нахожусь — но усматриваю, Евгений, нечто символическое в том, что госпожа Пушкина в роковой день ехала с гулянья навстречу мужу и Данзасу, когда они отправлялись на Черную речку. Мне Данзас точно сказывал, что H. Н. глядела в другую сторону, и Костя шептал про себя: «Оглянись, останови нас!» — но не оглянулась, и упрекнуть по-человечески не за что, но если по-высшему, божескому счету: почему сердце не отозвалось, не почувствовало, почему так хорошо и спокойно гулялось в тот день? И не находим ли здесь того самого феномена, как в историях с балами, деньгами?
Да, Александр придумывал жене костюм жрицы Феба, да, он повторял: «Танцуй, танцуй до упаду» и «Зажегши свечу, не оставляй ее под сосудом».
Но притом — я знаю от сестры, от лицейских, от Анненкова, от других — чего это Пушкину стоило!
Вот отрывок из письма Сергея Львовича насчет образа жизни сына (1833 год, заметьте!): «Труду… посвящает все время до вечера, а по вечерам дома редко его можно найти: сопровождает в общество жену, где и должен бодрствовать до зари. Значит, несмотря на раздраженные нервы, он может выносить многое; но боюсь за такой тревожный образ жизни: и гигант может свалиться, будучи лишен сна — первого благодетеля и друга человечества».
Пушкин на седьмом небе от придворного успеха своей жены?
Так — да и не так совсем. Это ведь точно как в случае — «напрасно все рассказывает мужу». По обыкновенному человеческому счету не придраться, но по высшему… Да пойми ты, Наталья Николаевна, да почувствуй, скажи: «Нет, Пушкин! Давай дома посидим, в деревню поедем» — а Пушкин отвечал бы: «Нет, Таша, веселись!» — а жена оканчивает спор: «Нет, Пушкин, отдохнуть тебе надобно».
Да что говорить — ведь сам А. С, бывало, не выдерживал, намекал, один раз съязвил — «камер-пажиха»; другой раз громко, многим, говорил, что жена, слава богу, на шесть месяцев уехала в Подмосковную и отстанет от балов — но тут из Москвы приходит известие, что Наташа и там блистает, Александр же, мне сказывали, сделал свою гримасу, когда чем-нибудь недоволен, подергал губами и сказал: «Опять за прежнее, ну да бог с ней!» Танцы — балы — переплясы…
Лежат предо мною письма Пушкина, опубликованные лишь отчасти. А. С. все реже восхищается ночными увеселениями, мечтает плюнуть на свинский Петербург и зажить барином (май 34-го), пишет жене о предполагаемой своей отставке, — надо бы в деревне посидеть, именье расстроено, и надобно его поправить, уменьшить расходы.
И что же в ответ?
«Наташа и слышать об этом не хочет… Из Петербурга не тронется». Наоборот, из деревни Н. Н. везет на петербургскую ярмарку невест двух сестер, поселяет их в своей квартире (которая теперь будет стоить много дороже) — и уж кругом шутят не очень пристойно: «Явился Пушкин с тремя женами» и проч.
Долги же, господи помилуй, составляют вскоре 138000 рублей.
Наталья Николаевна! Неужели молчит внутренний голос твой? Остерегись! Нет — бал, праздник, раут… Проклятие!!!
Хотите, скажу вам одному, со зла, шальную мысль. Только вам: Пушкин отчего на дуэль шел? Разумеется, пасквили, Дантес etc. Но был и еще резон, может быть, самый сильный: разом ото всего избавиться! Жена ведь по своей воле не станет меньше тратить, меньше танцевать, не запрется в деревне. Так сделаем же, чтоб нас послали силой, — и не было бы никакого выбора.
Ох, тяжелое дело свободный выбор!
По себе знаю, по нашим: пока он имелся — гнетет нестерпимо, как — ранним утром 14 декабря. И вдруг — свобода, заключающаяся в том, что отныне нет у тебя выбора, как у меня в той кофейне после Сенатской. А. С. искал эту же свободу без выбора. Дуэль — это либо гибель, либо (если удача на стороне Пушкина) — ссылка в деревню. И тут уж Наташе некуда деться, судьба за нее решила. Если вытянется гибель — Пушкин ни в чем жену не обвинит (но все равно потребует ее отъезда в деревню!); если выиграет — так отношения с H. Н. натянутся, она станет обвинять мужа — особенно если его противник пострадает; но Пушкин найдет способ «власть употребить». И, может быть, все уладится! Однако прочь проклятую фантазию, повторяю только: некуда будет деваться Н. Н. после дуэли, и не станет балов, и, так сказать, экономия средств.
