Чарльз Тилли - Принуждение, капитал и европейские государства. 990– 1992 гг
На поздних стадиях формирования в европейских государствах появляются два отдельных явления, которые мы обычно объединяем под именем «национализм». Данным термином обозначается мобилизация населения, не имеющего собственного государства, вокруг требования политической независимости; так мы говорим о палестинском, армянском, валлийском (уэльском) или французско–канадском национализме. Весьма прискорбно, что так же мы называем мобилизацию населения внутри сложившегося государства в связи с обострением вопроса своей идентификации с этим государством: так, в 1982 г. война на Мальдивских/Фолклендских островах была проявлением столкновения британского и аргентинского национализма. Национализм в первом смысле пронизывает всю историю Европы, являясь всюду, где и когда правители, принадлежащие определенной религии и являющиеся носителями определенного языка, покоряли другие народы с иной религией и языком. Национализм в смысле усиленной приверженности международной политике своего государства редко встречается до XIX в., да и тогда он расцветал главным образом во время войны. Однако гомогенизация населения и насаждение прямого правления укрепляют этот второй вариант национализма.
Оба вида национализма преумножились в XIX в. настолько, что, может быть, лучше было бы ввести новый термин для эквивалентов прежних видов национализма, существовавших до 1800 г. По мере того как отдельные суверенные образования, вроде Германии и Италии, складывались в значительные национальные государства, а вся территория Европы превращалась в 25–30 отдельных территорий, указанные два вида национализма стимулировали друг друга. Великие завоевания обычно возбуждали оба вида национализма, поелику граждане существующих государств сталкивались с угрозой их независимости, а население, не имевшее государственности, но жившее как некое целое, стояло перед возможностью как полного истребления, так и получения автономии. С продвижением по Европе Наполеона и французов национально-государственный национализм расцветал и у самих французов, и в тех государствах, которым Франция угрожала; ко времени разгрома Наполеона его имперская администрация заложила на большей части Европы основы нового национализма обоих типов: российского, прусского и британского, но также и польского, немецкого и итальянского.
В XX в. два типа национализма все больше переплетались, причем один вид провоцировал другой — попытки правителей подчинить своих подданных интересам нации вызывали сопротивление со стороны неассимилированных меньшинств, потребность меньшинств, не имевших представительства, в политической автономии усиливала приверженность существующему государству со стороны тех, кому существование этого государства было выгодно. После Второй мировой войны, по мере того как деконолизировавшиеся (получавшие независимость) государства начали превращать карту мира в связанные друг с другом, признанные и непересекающиеся территориями государства, связь двух видов национализма становилась все крепче, поскольку удовлетворение требования какого–нибудь сравнительно отдельного народа к его собственному государству обычно провоцировало отказ в удовлетворении, по крайней мере, одного требования другого народа к его государству; когда двери закрываются, все больше людей стремятся через них выйти. В то же время по молчаливому соглашению большинства народов, границы существующих государств все меньше подвергались изменениям в результате войн или деятельности государств. Все в большей степени единственным путем удовлетворения националистических целей меньшинств становился раздел уже сложившихся государств. В последние годы сильному давлению в направлении раздела подверглись такие соединявшие множество народов государства, как Ливан и Советский Союз. В результате этого давления Советский Союз распался.
Незапланированные нагрузки
Борьба за средства ведения войны порождала такие государственные структуры, которые никто не планировал создавать и даже не особенно желал их появления. Поскольку ни один правитель (ни правящая коалиция) не имели абсолютной власти и поскольку остальные (не принадлежащие к правящей коалиции) классы удерживали реальный контроль над значительной частью ресурсов, в которых нуждались правители для ведения войн, то ни одно государство не избежало обременения такими организациями, которых бы они предпочли не иметь. Еще один, параллельный процесс порождал незапланированные нагрузки для государства: с созданием организаций для ведения войны или для извлечения средств ведения войны — и при этом не только армий, флотов, но и налоговых и таможенных служб, казначейств, региональных администраций и даже отдельных вооруженных сил для достижения своих целей в работе с гражданским населением — правители обнаруживали, что у самих этих указанных организаций развиваются собственные интересы, права, дополнительные доходы, нужды и потребности, которые требовали отдельного к ним внимания. Так, Ганс Розенберг, говоря о Бранденбург–Пруссии, отмечает, что у бюрократии «появился esprit de corps (кастовый дух), который превратился в грозную силу, способную переформировать систему правления на свой лад. Эта сила ограничивала власть монарха. Она перестала отвечать династическим интересам. Она захватила контроль над центральной администрацией и государственной политикой» (Rosenberg, 1958: vii—viii).
Таким же образом у бюрократии по всей Европе развивались собственные интересы, и она создавала базу своей власти.
Для осуществления и претворения в жизнь возникших новых интересов появлялись организации: убежища для ветеранов военной службы, касты государственных чиновников, профессиональные школы, судебные и адвокатские привилегии, поставщики продовольствия, обеспечение жильем и другими необходимыми вещами для государственных агентов. С XVI в. многие государства начинают сами производить материалы, в особенности, необходимые для ведения войн или для сбора доходов: в разное время многие государства производили оружие, порох, соль, табачные изделия и спички — для тех или иных целей.
Еще один — третий — процесс усиливал нагрузку на государство. Общественные классы (помимо государства) обнаруживали, что могут превратить институты, созданные для какой–то узкой деятельности, в средство решения своих важных проблем, несмотря даже на то, что эти проблемы были мало интересны для государственных чиновников. Поскольку же чиновники часто нуждались в союзниках для исполнения своей работы, то они мирились с расширением институтов. Суды, которые первоначально собирались для приведения в исполнение королевских решений относительно вооружения и налогов, стали средствами разрешения частных споров, армейские полки — местом, куда было удобно помещать необученных дворянских сынков, регистрационные службы, организованные для взимания платы за оформление документов, превратились в места, где велись споры о наследстве.
Чтобы проследить, как все эти процессы создавали непредусмотренные нагрузки для государства, рассмотрим историю вмешательства государства в поставку продовольствия. Поскольку поставка продовольствия в города веками оставалась рискованной, основная ответственность по наблюдению за рынками возлагалась на муниципальных чиновников. Они искали источники дополнительных поставок, когда возникала нехватка продуктов питания, и они же должны были следить, чтобы у бедных было достаточно питания для поддержания жизни. Интересно, что власти Палермо столкнулись с особой серьезной проблемой, потому что, поскольку местное дворянство презирало торговлю (коммерцию), то она находилась по преимуществу в руках иностранных купцов. Так что в периоды угрозы голода в XVII в. «…граждане Палермо должны были иметь удостоверения, чтобы не допускать в очередь за хлебом чужих. Те, кто участвовал в судебных процессах в Палермо, получали специальные разрешения на вход в город, но только при условии, что они имеют с собой запас еды; всех остальных, благодаря неусыпной бдительности, не пропускали через городские ворота. Иногда для сокращения потребления полностью запрещалось производство сладкой выпечки или продавался только черствый хлеб. Специальная полиция, бывало, выискивала запасы зерна, спрятанные по деревням; для этих целей предпочитали использовать испанцев, поскольку сицилианцы могли потворствовать своим многочисленным друзьям и мстить врагам» (Mack Smith, 1968a: 221).
И хотя все эти ограничения и запрещения относились к гражданам, исполнение их становилось очень обременительной задачей для властей. Там, где муниципальные власти не справлялись со своими обязанностями, возникала угроза восстания, причем на основе союза их собственных противников с городской беднотой. В целом, однако, восстания начинались не в самые голодные времена, но тогда когда народ видел, что власти проводят свои меры избирательно, не борются со спекуляцией или, еще того хуже, разрешают отправку драгоценного местного зернового запаса в другие районы.
