От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Никонов Вячеслав

Президент Трумэн напишет в мемуарах: „Я решил поговорить с Молотовым начистоту“.

Их встреча состоялась в Блэр Хаусе в 8.30 вечера 22 апреля. После обмена любезностями Трумэн быстро перевел разговор на польскую тему, указав на ее большое значение для американского общественного мнения. „Молотов выразил свое понимание проблемы, но утверждал, что этот вопрос еще более важен для Советского Союза. Польша, сказал он, находится далеко от Соединенных Штатов, но граничит с Советским Союзом. Поэтому польский вопрос имеет для них жизненное значение. И вновь он добавил, что крымские договоренности создают приемлемую основу для решения. Я согласился, но указал, что в широком смысле польский вопрос стал для нашего народа символом будущего развития международных отношений“. За ужином, о чем Трумэн в мемуарах не написал, президент предложил тост за Сталина и предложил с ним встретиться, на что Молотов в ответном тосте сказал:

– Советское правительство будет радо видеть Вас в Москве, и чем скорее, тем лучше. Ваша встреча с маршалом Сталиным имела бы очень большое значение. Установление личных отношений между руководителями правительств всегда весьма важно.

Первая встреча Трумэна с Молотовым не предвещала больших проблем. После нее Молотов и Стеттиниус отправились на переговоры в Госдепартамент, где к ним присоединился Иден. Но вот вторая встреча…

Некоторые авторитетные авторы уверенно датируют начало холодной войны – 23 апреля 1945 года. В этот день в 14.00 часа Трумэн собрал всю свою внешнеполитическую команду. „Мы обсуждали Россию и польскую проблему. Стеттиниус доложил, что хотя Молотов приехал в воскресенье в очевидно хорошем настроении, которое у него сохранилось даже после переговоров со мной в Блэр Хаусе, за ночь атмосфера изменилась. На вечерней встрече с Иденом в Государственном департаменте большие проблемы возникли по польскому вопросу. Более того, продолжение встречи министров иностранных дел этим утром не принесло никаких улучшений… Было ясно, сказал я, что наши договоренности с Советским Союзом до сих пор были улицей с односторонним движением, и это не может больше продолжаться. Я сказал моим советникам, что продолжаем реализацию наших планов относительно Сан-Франциско, и если русские не хотят к нам присоединиться, тем хуже“. Что имел в виду президент, расшифровал в дневнике военный министр Форрестол: „Президент сказал, что он через час встречается с Молотовым и заявит ему со всей прямотой, что конференция в Сан-Франциско состоится вне зависимости от того, будут ли русские в ней участвовать или нет, и что он попросит Молотова передать Сталину вопрос: собирается ли Россия отступать от своих заявлений о сотрудничестве, сделанных в Ялте. Он сказал, что если одна часть ялтинских соглашений будет нарушаться, он будет считать и ялтинское соглашение целиком не обязательным для всех сторон“.

Новые переговоры в 17.30. Версия Трумэна: „В отличие от предыдущего вечера, было мало протокола, и, поприветствовав русского министра иностранных дел и его помощников, я сразу перешел к главному. Я с сожалением узнал, сказал я, что не был достигнут прогресс в решении польского вопроса… Правительство Соединенных Штатов не может поддержать никакой метод консультаций, который не имел бы следствием создание нового временного правительства национального единства, по-настоящему представляющее демократические элементы польского народа.

Молотов сказал, что маршал Сталин в его послании от 7 апреля изложил свои взгляды на соглашение, а от себя лично добавил, что не видит оснований, почему, если трем правительствам удалось прийти к соглашению по вопросу по составу югославского правительства, ту же формулу нельзя применить в случае с Польшей“. Далее Трумэн, как написано в его воспоминаниях, заявил, что дальнейший прогресс в отношениях возможен только на основе соблюдения достигнутых соглашений, а не принципов улицы с односторонним движением.

– Со мной еще никто так не разговаривал! – сказал Молотов.

Я ему ответил:

– Выполняйте свои договоренности, и с вами не будут так разговаривать».

Вот только ни в советской, ни в американской записи беседы этого знаменитого обмена колкостями нет. Джефри Робертс приходит к выводу: «Похоже, что в мемуарах Трумэна, написанных на пике холодной войны, изображение этой встречи было только драматическим приемом, призванным подчеркнуть жесткость, которую он проявлял при общении с Советами. И уж конечно Молотова – человека, не терявшего самообладания, когда перед ним закатывал истерические спектакли Гитлер – невозможно было вывести из себя несколькими резкими словами Трумэна».

Версия Молотова: «Встреча с Трумэном. Он начинает со мной таким приказным тоном говорить!.. Я думаю: что это за президент? Говорю: „В таком тоне я не могу с Вами разговаривать“. Он осекся немного, осекся. Туповатый, по-моему. И очень антисоветски настроенный. Поэтому начал в таком тоне, хотел показать свое „я“, как говорится. Пришлось говорить с нами более солидно и спокойно… До интеллекта Рузвельта далеко. Большая разница. Одно общее: Рузвельт тоже был матерым империалистом».

Дед подтверждал, что действительно на таком уровне никто не говорил с ним более хамским тоном. Резкость Трумэна подтверждал и присутствовавший при встрече Громыко: «Мы не виделись с Трумэном всего лишь несколько недель, но я с трудом узнавал в этом человеке того, который еще так недавно источал любезность и обходительность. Теперь в разговоре с советским наркомом Трумэн вел себя жестко, сухость сквозила в каждом жесте. Что бы ему ни предлагалось, о чем бы разговор ни заходил, новый президент все отвергал. Казалось, временами он даже не слушал собеседника…

Трумэн подчеркнуто пытался обострить встречу. По всему ощущалось, что он не вполне доволен решениями Ялты в отношении ООН и некоторых принципов деятельности этой организации. Президент проявлял какую-то петушиную драчливость, придираясь чуть ли не к каждому высказыванию с советской стороны о значении будущей всемирной организации и о задаче не допустить новой агрессии со стороны Германии. Чувствовалось, что Трумэн пружину уже натянул.

Более того, совершенно неожиданно – нам казалось, что это случилось в середине беседы, – он вдруг почти поднялся и сделал знак, означавший, что разговор закончен. Мы удалились. В результате встреча в Белом доме фактически оказалась свернутой. Молотов был ею недоволен. Такие же чувства испытывал и я.

Раньше, до окончания войны, до кончины Рузвельта, Трумэн хотел создать о себе хорошее впечатление в Москве. Но уже на беседе с Молотовым его как будто подменили. Новый президент обладал солидной способностью к политическим метаморфозам, которые вскоре проявились открыто».

У меня есть свое объяснение поведения Трумэна. Он «быковал», как было принято в его родной миссурийской мафии Пендергаста.

Памятная записка, которую при второй встрече Трумэн передал для Сталина, носила почти ультимативный характер: «Советское правительство должно понять, что если дело с осуществлением крымского решения о Польше теперь не двинется вперед, то это серьезно подорвет веру в единство трех правительств и в их решимость продолжать сотрудничество в будущем, как они это делали в прошлом». К этому мнению присоединился из Лондона Черчилль, направив на следующий день соответствующее послание Сталину.

В тот день Молотов сказал бывшему послу в Москве Дэвису, что при Рузвельте в Москве были убеждены в признании и уважении их интересов Соединенными Штатами. Теперь же такой уверенности не было. Даже Гарриман заметил, что Трумэн был «слишком резок» в разговоре с Молотовым.

Польша так и не была допущена западными странами в число учредителей и стран-участниц ООН из-за несогласия американцев и англичан с составом ее правительства. Состав правительств пятидесяти других государств-учредителей, среди которых были и фашистские, и откровенно диктаторские, западных союзников ничуть не смущал.

Балканский узел

Балканы не зря традиционно называли «пороховым погребом» Европы. Не изменили они этой своей репутации и после Второй мировой.