Проспер Оливье Лиссагарэ - История Парижской Коммуны 1871 года
Декларация продолжает, в стиле обращения, иногда к месту: «Париж трудится и страдает за всю Францию, чье интеллектуальное, моральное, административное и экономическое возрождение он готовит своей борьбой и страданиями…. Революция Коммуны, начавшаяся по инициативе народа 18‑го марта, знаменует новую эру». Но во всем этом не было ничего определенного. Почему бы не взять формулировку 28‑го марта: «Для Коммуны то, что принадлежит общему, для нации то, что национально», которая достаточно определяет будущую коммуну, чтобы наделить ее политической жизнью, достаточно конкретизирует ее, чтобы позволить ее гражданам объединиться в социальном действии, конкретизирует коммуну, включающую от 15 до 20 000 душ, кантон–коммуну, и ясно обозначает права коммуны и всей Франции? Декларация даже не говорит о федерализации больших городов ради завоевания их общего избирательного права. Эта программа, как таковая, обскурантистская, несовершенная, нереализуемая во многих пунктах не могла, несмотря на некоторые благородные идеи, просветить провинции в достаточной степени.
Это был всего лишь проект. Без сомнения, Совет собирался его обсудить. За него бы проголосовали после первого чтения. Без дебатов, едва взглянув. Эта ассамблея, которая дала четыре дня на обсуждение просроченных коммерческих законопроектов, не провела ни одного заседания для изучения декларации, для понимания того, что делать в случае победы и что завещать в случае поражения.
Хуже того, Совет заразила новая болезнь, ростки которой, сеявшиеся несколько дней, полностью вызрели благодаря дополнительным выборам. Романтики взрастили казуистов, и обе стороны пришли к болванам для подтверждения мандатов.
30 марта Совет утвердил относительным большинством шесть выборов в шести округах. Журналист во время выборов 16‑го предложил объявлять избранными всех тех кандидатов, которые получили бы абсолютное большинство голосов. Казуисты возмутились. — Это был бы самый тяжелый удар, — говорили они, — который какое–либо правительство нанесло бы всеобщему избирательному праву.
Но невозможно было постоянно созывать избирателей на выборы. Три из наиболее активных округов не дали никаких результатов. Один из них, тринадцатый, был лишен лучших людей, тогда сражавшихся на передовой. Новое голосование выявило бы еще более выпукло изоляцию Коммуны. И потом, разве время боя, когда гибнет батальон, лишенный своего командира, подходящий момент для настойчивых требований повышения в чине?
Дебаты были очень жаркими, поскольку в этой объявленной вне закона ратуше заседали яростные законники. Их спасительные принципы должны были задушить Париж. Уже во имя священной автономии, запрещавшей вмешательство в автономию соседа, Исполком запретил вооружать коммуны, расположенные вокруг Парижа, которые требовали похода на Версаль. Для изоляции Парижа не мог бы принять более эффективных мер и сам Тьер.
Двадцатью шестью голосами против тринадцати проголосовали за одобрение выводов доклада. Итоги выборов только в 20 округах были признаны действительными (123) без всякой логики. Выборы в одном округе, где голосовали 1 100 избирателей, приняли, те же которые проходили в округе, где голосовали 2 500 избирателей, отвергли. Надо было, либо признавать действительными выборы во всех округах, либо не признавать их вовсе. Четверо новых депутатов были журналистами, только шесть — рабочими. 11 депутатов, которых направили в Совет общественные собрания, усилили позицию романтиков. Два депутата, избранных от округов, где выборы были признаны Советом действительными, отказались участвовать в заседаниях из–за того, что не получили восьмую часть голосов. Рожер, автор замечательной Propos de Labiénus (книги, обличающей злоупотребления Второй империи), позволил себе обмануться фальшивой щепетильностью в вопросе законности — единственная промашка этого благородного человека, который четко и с блестящим красноречием выступал в защиту Коммуны. Его отставка лишила Совет здравомыслящего депутата, но она снова послужила разоблачению апокалипсического Феликса Пиата.
С 1‑го апреля, почуяв надвигавшуюся бурю и испытав такой же ужас от ударов, как Panurge, Феликс Пиат попытался бежать из Парижа, запросил у Совета отставку с поста члена Исполкома и заявил о необходимости его присутствия в Версале. Поскольку гусары из Версаля сделали бегство слишком опасным, он снизошел к тому, чтобы остаться, но одновременно пользовался двумя масками, одной в ратуше, другой — перед общественностью. На закрытых заседаниях Совета он требовал силовых мер с живостью кошки, в Vengeur он принимал епископскую позу, потрясал седыми волосами и говорил: — Надо идти к избирательным урнам, а не в Версаль! — В своей газете он проявлял двуличие. Когда хотел, чтобы закрыли газеты, ставил в конце статьи Le Vengeur, когда льстил, подписывался Феликс Пиа. Поражение в Asnières вновь напугало его, он снова стал искать лазейку. Отставка Рожера открыла ее. Прикрываясь этим благородным именем, Феликс Пиат опять запросил отставку. «Коммуна нарушила закон, — писал он. — Я не хочу быть ее соучастником». Чтобы закрыть себе возможность участия в работе Совета, он посягнул и на достоинство этого органа. Если бы тот настаивал, говорил Пиат, то он был бы вынужден, к своему большому сожалению, вручить свою отставку «до победы».
Он рассчитывал улизнуть так же, как из Ассамблеи Бордо, но его плутни разозлили Совет. Vengeur осудил закрытие ряда реакционных газет, чего неоднократно требовал Феликс Пиа. Верморель осудил это двуличие. Один член Совета напомнил: — Здесь говорили, что отставка должна рассматриваться как измена. — Другой добавил: — Нельзя оставлять свой пост, когда этот пост — символ опасности и чести. — Третий член Совета прямо потребовал ареста Феликса Пиа. — Сожалею, — говорил четвертый, — что эта отставка не была вручена самим избирателям. — А Делеклюз добавил: — Никто не имеет права уходить в отставку из–за личной неприязни или некоторых мер, которые не созвучны его идеалу. Можно ли тогда поверить, что все решения Совета одобряются его членами? Да, есть члены Совета, которые пока остались, и есть те, которые останутся до конца, несмотря на все обвинения против нас. Что касается меня, то я решил не покидать свой пост, даже если мы не увидим победу. Мы не будем последними из тех, которые падут на оборонительном рубеже или на ступенях ратуши.
Эти мужественные слова вызвали продолжительный гул одобрения. Никто из членов Совета не вел себя более достойно. Стиль поведения Делеклюза, серьезный и деятельный, его высокие помыслы, отличали его от коллег, — легкомысленных бездельников, склонных к взаимным пикировкам, — более, чем что–либо другое. Однажды, уставший от этого хаоса, он захотел уйти в отставку. Достаточно было сказать ему, что отставка не отвечала интересам народа, чтобы уговорить его остаться и ожидать отнюдь не победы — как и Феликс Пиа он знал, что она невозможна, — но смерти во имя светлого будущего.
Феликс Пиа, которого отстегали со всех сторон, не посмел конфликтовать с Делеклюзом и обратился против Вермореля, которого, несмотря на убедительность аргументов, обозвал «шпионом». Так как Верморель был членом Комиссии общественной безопасности, Пиат обвинил его в своей газете Vengeur в уничтожении улик, собранных на него в префектуре полиции. Этот субъект с заячьей душонкой назвал Вермореля «червем». Таков был его метод ведения дискуссии. Под покровом изысканных фраз скрывалась площадная брань. В 1848 году в Constituante он назвал Прудона «свиньей», в 1871 году в Commune он обозвал Тридона «кучей навоза». Он был единственным членом этой Ассамблеи с участием представителей простых рабочих, который использовал в дебатах сквернословие.
Отвечая в Cri du Peuple, Верморель легко поставил его на место. Избиратели Феликса Пиа обосновали необходимость для него остаться на своем посту тремя аргументами: «Вы — солдат. Вы должны закрыть амбразуру. Лишь мы имеем право вас отозвать.». Обнаруженный своими избирателями, под угрозой ареста Советом, этот «отважный» грек, выбрал наиболее безопасный путь. Он вернулся в ратушу, смирив гордыню.
Версаль радовали эти мелочные перебранки. Впервые общественность познакомилась с внутренней обстановкой в Совете, с его ничтожной кружковщиной, основанной просто на личных симпатиях и антипатиях. Кто бы ни входил в такой кружок, получал поддержку, независимо от своих пороков. Более того, чтобы получить возможность служить Коммуне, войти в этот кружок было необходимо. Многие предлагали себя на эту службу — испытанные демократы, образованные служащие, бывшие правительственные чиновники, даже офицеры–республиканцы. Их высокомерно встречали вчерашние выскочки, преданность которых Коммуне не продержалась до 20‑го мая. Тем не менее, нехватка способных кадров и талантов обострялась с каждым днем. Члены Совета жаловались на то, что ничего не происходит. Исполком не знал, как руководить, его подчиненные — как повиноваться. Совет упускал власть и возвращал в одно и то же время, вмешивался в самые малозначащие дела, отправлял государственные административные и оборонительные функции подобно вылазке 3‑го апреля.
