Проспер Оливье Лиссагарэ - История Парижской Коммуны 1871 года
Наконец, определенное число мэров и адъюнктов, которые не капитулировали до одиннадцатого часа, таких как Флоке, Корбон, Бонвале и др. преобразовали с помпой Союз республиканцев в Лигу за права Парижа. Теперь они требовали признания Республики, права Парижа на самоуправление и передачи охраны Парижа исключительно Национальной гвардии. Они требовали всего того, чего добивалась Коммуна и чему они противились с 19‑го по 25‑е марта.
Формировались другие группы. Все соглашались в двух пунктах — в единении во имя Республики и признании прав Парижа.
Почти все газеты Коммуны опубликовали эту программу, ее приняли республиканские газеты. Депутаты от Парижа были последними, кто высказались, да и то, только для нападок на Париж. Король гномов, Луи Блан в том слезливом иезуитском тоне, с которым он пародировал историю (120) в многоречивые сентиментальные периоды, служившие для маскировки сухости сердца и мелочности ума, написал послание от имени своих коллег: «Не один представитель большинства до сих пор не оспаривал республиканский принцип… Что касается мятежников, то мы говорим, что им следовало бы отбросить мысль об усугублении обстановки, о продлении бремени иностранной оккупации посредством прибавления к ней бремени гражданских распрей».
Как раз это, слово в слово повторил Тьер первым примиренцам, делегатам Union Syndicale, которые обращались к нему 8‑го мая: — Пусть разоружатся мятежники. Ассамблея не может разоружиться. Но Париж хочет Республику. Республика существует. Клянусь честью, пока я у власти, она не погибнет. Но Париж хочет муниципального избирательного права. Палата готовит закон для всех общин. Париж получит его, не больше, не меньше». Делегаты зачитали проект компромиссного соглашения, которое предусматривало всеобщую амнистию и сложение оружия. Тьер позволил им дочитать, не возразил ни против одного пункта и делегаты вернулись в Париж в убеждении, что они нашли основу согласия.
Едва они ушли, как Тьер поспешил в Ассамблею, которая только что наделила все общины правом выбирать мэров. Тьер поднялся на трибуну, требуя, чтобы это право ограничивалось городами с населением менее 20 000 человек. Ему крикнули: — Право уже проголосовано. — Он настаивал, заявляя, что «в условиях республики правительство должно быть лучше вооружено, потому что труднее установить порядок». Угрожая отставкой, ему удалось заставить Ассамблею аннулировать голосование.
10‑го мая Лига прав Парижа протрубила сбор и опубликовала торжественную декларацию: «Пусть правительство перестанет оспаривать события, случившиеся 18‑го марта. Пусть произойдут всеобщие перевыборы Коммуны… Если правительство Версаля останется глухим к этим законным требованиям, то пусть ему дадут хорошо понять, что весь Париж поднимется на их защиту». (121) На следующий день делегаты Лиги отправились в Версаль, и Тьер запел старый мотив: — Пусть Париж разоружится. — Он не хотел ничего слышать ни о перемирии, ни об амнистии. — Помилование будет распространено, — говорил он, — на тех, кто разоружатся, за исключением убийц Клеман—Тома и Леконта. — Так он хотел зарезервировать для себя такой выбор из нескольких тысяч. Короче говоря, он хотел оказаться в ситуации 18‑го марта, ведя торг с позиции силы. В тот же день он сказал делегатам Масонских лож: — Обращайтесь к Коммуне. Что требуется, так это подавление бунтовщиков, а не уход законной власти. — Чтобы облегчить подавление, на следующий день Officiel Версаля сравнил Париж с долиной Марафона, кишащим «грабителями и убийцами». 13‑го мая депутат Бруне сделал запрос, будет ли правительство мириться с Парижем. Ассамблея отсрочила ответ на целый месяц.
Представители Лиги, которых отхлестали, таким образом, вернулись 14‑го мая в ратушу. Совет, не участвовавший во всех этих переговорах, оставил участников переговоров на свободе и только запретил собрание, объявленное на Бирже Тираром, плохо скрывавшим свои намерения. Совет удовлетворился напоминанием Лиге о ее декларации от 10‑го мая: «Вы говорили, что, если версальцы останутся глухими, то Париж поднимется. Версаль остался глухим, поднимайтесь». И чтобы дать парижанам судить по справедливости, Совет лояльно опубликовал в своем Officiel отчет примиренцев.
XVI. Манифест и ростки поражения
Второй раз обстановка обозначилась вполне отчетливо. Если Совет не знал, как защищать Коммуну, то не было ли ошибкой с его стороны, перед лицом всего Парижа, заявлять о намерении подвергать лагерь мятежников нападениям и бомбардировкам, вызывать ярость версальцев и давать отпор примиренцам? Дополнительные выборы 16‑го апреля — смерти, итоги выборов и отставки, сделавшие вакантными 31 место, — вскрыли реальные силы восстания. Иллюзии 26 марта развеялись. Теперь голосование проводилось под огнем. И газеты Коммуны, и делегаты Синдикальных Палат тщетно звали избирателей к избирательным урнам. Из 146 000 избирателей, которые собирались в этих округах 26‑го марта, пришли только 61 000. Округа примиренцев, покинувших свои места, дали 16 000 вместо 51 000 голосов.
Наступил решающий момент для разъяснения программы Совета Франции: теперь или никогда. Исполком в обращении к провинциям 6‑го мая дал отповедь клевете версальцев, но ограничился констатацией того, что Париж сражается за всю Францию. Он не выдвинул никакой программы. Торжественные заявления Тьера в защиту Республики, враждебность крайне Левой, бессвязные декреты полностью сбили с толку провинции. Требовалось немедленно прояснить позицию. 19‑го комиссия, которой поручили выработать программу, представила свой проект или, скорее, проект других. Весьма печальный и характерный признак. Декларация Коммуны исходила не от Совета, несмотря на то, что он располагал двенадцатью публицистами. Из пяти его членов, которым поручили разработать проект, только Делеклюз набросал несколько отрывков, формально–юридическую часть написал журналист Пьер Дени.
В Cri du Peuple он обсудил и сформулировал как закон причудливую идею Парижа как свободного города, вылупившуюся в ходе первоначального взрыва страстей на собраниях в Vauxhall. Согласно этому законодателю, Париж должен был стать ганзейским городом, увенчав себя всеми свободами. С высоты своего положения он должен был сказать прикованным цепями общинам Франции: — Делайте, как я, если сможете, но помните, я не смогу для вас сделать ничего, кроме как показать пример. — Этот очаровательный план вскружил головы нескольким членам Совета, и в декларации содержалось слишком много признаков этого.
«Каковы требования Парижа? — Спрашивала декларация. — Признание Республики. Абсолютная автономия Коммуны, распространенная на все области Франции. Неотъемлемые права Коммуны состоят в следующем: голосование бюджета Коммуны; урегулирование и перераспределение налогов; управление местными службами; организация магистрата, его внутренней политики и образования; регулирование товарного обращения. Они включают право выбора и постоянное право контроля над магистратами Коммуны и их функционерами; абсолютную гарантию индивидуальных свобод, свободы совести и права на труд; организацию городской обороны и Национальной гвардии. Только Коммуна должна быть наделена прерогативами надзора и обеспечения свободного и справедливого осуществления прав на собрания и публичную деятельность… Париж не желает ничего большего… кроме как реализации и практического применения того же принципа при условии принятия в центральной администрации делегации федеративных коммун».
Каковы должны быть полномочия этой центральной депутации, выражающей взаимные обязательства коммун? В Декларации об этом не говорилось. Судя по тексту, любой район должен был владеть правом замкнуться в своей автономии. Но чего ожидать от автономии в Нижней Бретани, в девяти десятых французских коммун, в более половине из которых не проживает и 600 жителей, (122) если парижская декларация, в нарушение самых элементарных прав, обязывает Коммуну надзирать за справедливым выполнением прав на собрания и публичность, забыв упомянуть право на ассоциации? Это было бы весьма печально, если бы осуществилось в реальности. Сельские автономные коммуны стали бы монстром с тысячью отростков, присосавшихся к Революции сбоку.
Нет! Тысячи немых и слепых не приспособлены для заключения социального пакта. Слабые, неорганизованные, скованные тысячью пут, сельские жители могут быть спасены только городами, а горожан должен вести Париж. Крах всех провинциальных восстаний, даже восстаний в больших городах — достаточное свидетельство тому. Когда декларация говорит: «Такое единство, какое до сегодняшнего дня навязывалось нам Империей, монархией и парламентаризмом, — это всего лишь деспотическая, невежественная централизация», она обнаруживает раковую опухоль, которая снедает Францию. Но когда декларация добавляет: «Политическое единство в понимании Парижа является добровольной ассоциацией всех местных инициатив», то она выдает, что ничего не знает о провинциях.
