Франсуа Фонтен - Марк Аврелий
Но обращение к силам невидимым ничуть не сказывалось на мощи реальной деятельности ответственных лиц. Скорость осуществления и эффективность мер, принятых по решению Императорского совета, глубоко впечатляют. В окрестностях Аквилеи — главной крепости, защищавшей Италию, — еще продолжались оборонительные работы, а уже началось контрнаступление с подручными средствами. Дело здесь было не только в стратегии, но и в наличных силах. Передвигать легионы, оголяя прежние направления, было невозможно: они и так находились в боевой готовности. Значит, чтобы выйти на север полуострова, укрепить Аквилею и обеспечить связь с паннонскими легионами, которые стали наконечником копья Империи, нужны были новые войска. Ядром этой силы могли стать римские преторианцы. Но где взять еще людей? «Тогда император, — пишет Капитолин, — как во времена пунических войн, дал оружие рабам, которых наименовали волонтерами, а также гладиаторам, получившим имя обсеквентов. Он завербовал даже далматинских и дунайских разбойников, покупал у германцев воинов, чтобы сражаться с германцами». Очевидно, все эти меры были приняты не за несколько месяцев, а по мере неотложной необходимости. Из отребья никто не будет составлять целый легион. Но власть искала драматического эффекта и добилась его. Напоминание о массовой мобилизации после каннского разгрома всегда вдохновляло римлян.
Ряд совпадающих признаков указывает, насколько масштабные решения были приняты зимой 167–168 года. Ставка усиленно работала над планом возвращения утраченных земель. Вновь оказалось, что далекая Дакия — важнейший опорный пункт: ведь если германцы-вандалы и сарматы-язиги по-прежнему будут вести бои на юго-восточном фронте, оборону в центре будет легко обойти. Поэтому верховное главнокомандование тщательно изучило обстановку. Возглавить войска от Дакии до Мёзии, то есть от Карпат до юга Далмации, поручили Клавдию Фронтону, легату 5-го Македонского легиона. Таким образом брался под защиту средиземноморский путь в секторе, говоря грубо, от Черного до Адриатического моря. С севера этот сектор прикрывала Паннония, и Марк Аврелий счел ее стратегически настолько важной, что поставил туда человека, которому доверял больше всех — Клавдия Помпеяна. Это был «новый человек», сын сирийского всадника из Антиохии, выдвинувшийся благодаря блестящим достоинствам. Быстрая карьера привела его к роли начальника главного штаба, личного советника императора. Своего друга Гельвия Пертинакса, бывшего центуриона, добившегося самых высших воинских степеней, Помпеян поставил на важный пост начальника тыла в Северной Италии. Вскоре на первый план выдвинулся еще один человек весьма низкого происхождения, Бассей Руф. Чем ближе была беда, тем выше поднимались достойные.
Решение Марка Аврелия самому встать в первые ряды войска нам кажется естественным, поскольку мы его так себе и представляем — верхом на коне. Но шаг этот можно расценивать как исторический, и поэтому возникает вопрос — насколько он был удачен. Внезапный разрыв с сорокасемилетней привычкой к домоседству не мог не повлечь последствий для психики, сколь бы естественным с точки зрения долга и необходимости он ни казался. Когда «два императора в воинских доспехах отправились усмирять разбой виктуалов и маркоманов» (это случилось в марте 168 года), никто не догадывался, что центр тяжести власти на целое десятилетие переместится на верхний Дунай. Варварскую опасность не недооценивали, но никто не знал, до какой степени можно погрязнуть в такой оборонительной войне, к которой подталкивали Империю. Изгнать германцев из Империи — нормальная цель, но надолго отбить у них охоту и возможность вернуться — совсем другое дело. Как только войска войдут на территорию противника, чтобы разрушить его базы, они столкнутся с таким сопротивлением и естественными преградами, которых никто не видел со времен Цезаря. Каким же образом Марк Аврелий дал втянуть себя в то, что сейчас назвали бы «грязной войной»?
Стечение обстоятельств
Ответ не прост. Тут не все объясняется неизбежным загниванием «колониальных» войн. Надо еще принять во внимание, что Марк Аврелий умственно и нравственно не был гибок. Решив что-нибудь один раз, император твердо следовал и был глух к новым доводам. Он не боялся прослыть упрямым, потому что, как мы видели, он и в Антонине любил эти черты: «Пребывание в том, что было обдумано и решено… Что держался одних и тех же мест и тех же дел…» (I, 16). Во всем этом можно увидеть признаки недостатка воображения или, наоборот, жизненной силы. Есть много доказательств, что Марк Аврелий часто поступал по инерции. Пострадали от этого германцы и христиане: на их вызов он отвечал твердостью с элементами жесткости — отсюда его бесконечные и безысходные сражения.
«Необходимость войны» — это одно, «обязанность обоих государей отправиться на войну» — другое. Первое объясняется вплотную подступившей опасностью, второе — политическими соображениями: Марк Аврелий успел оценить пределы возможностей Вера и то, насколько опасно оставлять его одного. Даже если не слишком доверять биографии Вера, приписанной тому же Капитолину, явно пристрастному в обратную сторону, можно думать, что между столь неравноценными полюсами власти проскакивали сильные разряды. «Вернувшись из Сирии, Вер многое делал без одобрения брата. Марк Аврелий не хотел ни посылать его одного против германцев, ни оставлять в Риме из-за его разврата». Стоит забыть об устойчивом мотиве «разврата» и предположить, что два принцепса просто-напросто не сходились характерами, а между очень непохожими людьми, их окружавшими, отношения тоже были непростые. В общем, так и осталось непонятно, кто кого взял с собой. Но если бы Марк Аврелий остался в Риме, опытные полководцы, несомненно, овладели бы ситуацией и, возможно, остановили бы долгую и бессмысленную эскалацию германской войны.
Конечно, предполагать такое — значит не считаться с честью государя. В числе «Размышлений» есть выписка из «Апологии Сократа»: «В том, мужи афиняне, и правде, что где кто сам же себя сочтет за лучшее поставить или где его поставит начальник, там, думается мне, ему и встречать опасность, не принимая в расчет смерть или другое что, а только постыдное» (VII, 45). Решение Марка Аврелия было и мудрым, и смелым, если действительно «отъезд императоров имел счастливые последствия, ибо, едва они явились в Аквилею, большинство королей ретировались вместе со своими народами, а зачинщиков этих смут предали смерти». Но на деле все было не так просто. Вполне возможно, что вождей коалиции действительно застал врасплох размах римского контрнаступления: ведь они рассчитывали на то, что в Италии нет войска, а снять оборону с Дуная римляне не могут. Марк Аврелий быстро собрал ополчение и сам возглавил его — это обескуражило противника, внесло в его ряды замешательство. Но нет сомнения, что сражались они не на жизнь, а на смерть. В старых переводах Диона Кассия есть любопытная литота: «Они сильно беспокоили римлян». Должно быть, действительно беспокоили, если «после данной маркоманами битвы, в которой погиб префект претория Фурий Викторин, император поставил ему три статуи».
Ни одна римская победа не оставила столь неразборчивых следов — видимо потому, что она не была полной. «Часть войска погибла», — пишет Капитолин, но не разделяет умерших от чумы и погибших в бою. Все германцы участвовали в боях. «Среди убитых варваров находили женщин в полном вооружении», — замечает Дион Кассий: воображение римлян всегда поражало напоминание об амазонках. Захватчиков, окончательно деморализовала гибель короля квадов. Они, как видел уже Тацит, были способны «только к кратковременному усилию», и уж точно их организация была рассчитана на быстрые набеги. Перспектива долгой кампании в противостоянии с методически организованной, хотя и только что уязвленной, силой им не нравилась; вполне возможно, что они возмутились против тех, кто обещал им быстро покончить дело. Поэтому они попросили римлян избрать им нового царя. Такой переворот показался Марку Аврелию подозрительным, и хотя Луций побуждал его остаться в Аквилее на берегу Адриатики, если уж не вернуться в Рим, старший брат решил дойти до Альп и заново организовать там прикрытие. Он опасался, что отступление германцев — обман. В очередной раз пригодились уроки Тацита: «Податься назад, чтобы потом вновь броситься на врага, — считается у них воинскою сметливостью, а не следствием страха». Обеим сторонам надо было перестроиться. Марк Аврелий, оценив степень опасности, согласился на подобие мира и утвердил воцарение у квадов проримского короля Фурция.
Exit Lucius[44]
Зиму 168/69 года императоры провели в Венеции (Аквилее), как будто готовили весеннюю кампанию, но в январе Марк Аврелий отправил письмо в сенат, оповещая об их возвращении. Говорят, что он уступил настояниям Луция, но причина была, несомненно, серьезнее: ставка сочла тотальную войну неизбежной, и требовалась мобилизация всех ресурсов. Стало понятно, что германская коалиция, оформившаяся впервые в истории, тотчас не распадется. Даже само количество объединившихся племен отрезало им путь назад. Кроме того, были серьезные подозрения, что маркоманы уже заключили тайное соглашение со своими соседями — сарматами-язигами. Марк Аврелий в сопровождении Луция отправился объяснить положение сенату. Но недалеко от Аквилеи, в Альтине, Вера разбил апоплексический удар. «Его вывели из повозки, пустили кровь и отвезли в Альтин, где он и умер на третий день, не обретя дара речи». Ему было тридцать девять лет. В Рим прибыл траурный кортеж. «Марк Аврелий поместил его в число богов и похоронил в мавзолее Адриана. Он дал ему фламина и жрецов. Теток и сестру он осыпал дарами». Но ему так и не удалось успокоить недовольство ни клана Цейониев наверху социальной лестницы, ни азиатов-отпущенников внизу: лишившись императорской власти, они распустили клеветнические слухи. «Ни один государь не защищен от клеветы, и его во всеуслышанье обвиняли, что он лишил жизни Вера — либо ядом, либо при помощи врача Посидиппа, который, как говорили, дурно лечил принцепса».
