Эмиль Мань - Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII
Как бы к этому ни относиться, в любом случае самого Людовика XIII никак нельзя было назвать ни просвещенным монархом, ни – пожалуй, в еще меньшей степени – благодетелем пишущей братии. За исключением тех периодов, когда он увлекался постановкой королевских балетов, Людовик не пригревал в своем окружении ни одного из тех, кто профессионально владел пером. Он вежливо прогнал Малерба. Он не желал признавать Корнеля, опасаясь – говорят, из скупости, – что тот посвятит ему «Полиевкта». Он позволил Эду де Меере[121], явившемуся в Лувр, чтобы преподнести королю первый том своей «Истории Франции», уйти, не получив за труд ни единого су. Из всех поэтов в качестве официально признанного при Дворе он выбрал самого что ни на есть отвратительного бумагомарателя – Бордье. Если он и подписывал какие-то документы, имеющие отношение к литературе и к издательскому делу, то только те, что способны были пусть не придушить их совсем, но хотя бы обуздать[122]. Он насмехался над академией с момента ее основания и подписывал имеющие к ней отношение королевские грамоты лишь для того, чтобы сделать приятное Ришелье. Ни один из правителей Франции не был так скуп на пенсионы и денежные вознаграждения литераторам. Сохранившийся до наших дней и датированный 1640 г. список тех, кто был этого удостоен, содержит не больше пяти имен[123]. Да к тому же лица, удостоенные такой чести, сразу же становились жертвами финансовых суперинтендантов (в особенности Клода Бюлльона), еще более скаредных, чем их повелитель, и еще больше ненавидящих литературу, и потому несчастные писатели получали положенное им по праву только после многочисленных унизительных просьб[124]
Итак, попавшие в безвыходное положение писатели никак не могли рассчитывать на королевскую щедрость. Но могли ли они дождаться хоть какой-то помощи в нужде от придворных? Относились ли эти богатые и знатные господа хотя бы с минимальным вниманием и заботой к тем, кто занимался литературным творчеством? Попробуем исследовать теперь этот вопрос.
Подавляющую часть придворных составляли молодые дворяне, которые после укороченного курса обучения в коллеже не получали никакого другого образования, кроме военного – в кавалерийских академиях. В сохранившихся от них документах невозможно найти никаких следов увлеченности литературой, абсолютным незнанием которой они, впрочем, гордились и хвастались. Эти недоучки не обнаруживали ни малейшего желания найти в литературе пусть даже просто возможность развлечься, не говоря уж о том, чтобы получить удовольствие или тем более испытать какие-то чувства при чтении, кроме, разумеется, презрения к людям, которые отдают себя такой ерунде. Даже сам Ларошфуко, будущий автор «Максим», являл собою в те времена, когда ошивался в Лувре, всего лишь блестящий образчик щеголя и дамского угодника, дух и душа которого пребывали в полном невежестве[125].Кроме этой невежественной знати в число придворных входили, конечно, и совсем другие люди: старое дворянство, принадлежавшее к поколению, воспитанному во времена Генриха III и Генриха IV, когда уважали начитанность и просвещенность. Они куда более чутко воспринимали прелесть стихов и прозы, и приблизительный портрет этого поколения можно себе представить, обратившись к наследию герцога де Бельгарда[126]. Последнего можно упрекнуть в том, что он навсегда провозгласил Ронсара своим богом в поэзии, в том, что постоянно читал и перечитывал «Амадиса Галльского» и «Gli Azolani», любовные диалоги Пьера Бембо, «Любовь прекрасной Армиды» Пьера Жуле, господина де Шатийона или «Астрею» Оноре д'Юрфе; в том, что этими сочинениями, где царил дух галантности, он и ограничивался и его интеллектуальное любопытство почти не распространялось на новую литературу. Однако нельзя не отметить, что среди представителей этого составлявшего исключение для своего времени старого дворянства были и писатели-сатирики[127], и лжеученые, которые ухитрялись перепутать все мыслимые и немыслимые познания той эпохи[128], и, наконец, несколько великих эрудитов, по-настоящему просвещенных людей.
Эти великие эрудиты, доброжелательно помогавшие пишущей братии, своей активностью словно бы смягчали едкие и горькие упреки сатириков, адресованные Двору, пренебрежительно относившемуся к людям умственного труда и вынудившему Корнеля, за неимением щедрого человека, которому действительно стоило бы посвятить свое творение, свою трагедию «Цинна», воздать эту честь худшему из плутов и мошенников – финансисту Монторону. К числу настоящих меценатов принадлежали герцог де Монморанси, который защищал и спасал от виселицы, куда его просто-таки подталкивали излишества в проповеди либертинской философии, поэта Теофиля Вио, к тому же и предоставляя ему крышу над головой; графа де Белена, покровительствовавшего Ротру, Мере, Скаррону и театру Марэ; наконец, маршала Бассомпьера, самого радушного и гостеприимного из этих исключительных для своего времени созданий.
При жизни Бассомпьер скрывал за маской внешней галантности и учтивости, за естественной для той эпохи фривольностью поведения и природным сарказмом, за манерами заядлого игрока и волокиты черты выдающегося воина, искусного дипломата, умеющего ловко провести противника, а главное – ученого высокого полета. Будучи специалистом по античным языкам, он к тому же свободно говорил на четырех современных. В зависимости от настроения он писал – просто так, развлекаясь, – то «Мемуары», то научные труды по истории или военному делу так же легко, как и мадригалы. У него была самая большая библиотека из всех имевшихся в то время – две тысячи томов – каталог которой (вероятно, первая публикация книги такого рода) позволяет оценить чрезвычайно высоко и разнообразие вкусов владельца, и его культурный уровень. В этом каталоге фигурируют, причем в первых изданиях и на языках оригиналов, самые главные произведения литературы разных стран, там перечислены книги, посвященные всем видам и жанрам искусства, известным в ту эпоху, всем наукам. Вперемешку с ними перечисляются средневековые исторические манускрипты, драгоценные инкунабулы, имеющие великое значение документы самого разнообразного происхождения. Стихи и романы тоже были не на последнем месте, и естественно, что этот знатный сеньор привечал и поэтов, и романистов. Мальвиля, весьма милого рифмоплета, он сделал своим секретарем. Писатели чувствовали себя под крышей его особняка почти как у себя дома. Он с готовностью принимал их посвященные ему сочинения и с такой же готовностью, без всяких сожалений, открывал им своей кошелек.
Другому, еще более могущественному, чем Бассомпьер, представителю знати – кардиналу Ришелье – также удалось благодаря своему либеральному отношению к труженикам пера несколько отмыть дворянство, а следовательно, и Двор от грязи, выплеснутой на них сатириками, злобно обвинявшими всех и каждого в невежестве и скупердяйстве. Тот, кого современники называли Высокопреосвященством, всю жизнь был, что называется, пожирателем книг, иными словами – человеком, чей мозг вмещал столько разнообразных познаний, что такое даже представить себе трудно, а кроме того, настоящим ученым и одним из самых плодовитых литераторов своего времени. В какую бы ситуацию он ни попадал, становясь перед выбором: теология или политика – или объединяя их, Ришелье публиковал книги и памфлеты. В период его восхождения к власти у литературы не было поводов для беспокойства. И разве году в 1618-м он не проявил заметного интереса к такому поэту, как аббат де Буаробер, создав ему все условия для творческого роста в своем окружении в Блуа?
После 1624 г., когда кардинал стал министром и вынужден был поддерживать «бумажную войну», он собрал в своем кабинете целую команду полемистов и теологов, и те, работая под его присмотром, жили на его субсидии[129]. В 1631 г. он стал «крестным отцом» создававшейся Теофрастом Ренодо, которому покровительствовал отец Жозеф[130], «Газеты» – еженедельника, который питался новостями, поставляемыми на полосы либо им самим, либо его ближайшими сотрудниками.
А значит, отныне и впредь мы имеем полное право считать Ришелье не просто литератором, но памфлетистом (или даже пасквилянтом), газетным писакой, коллегой – знатным и выдающимся, пусть даже и весьма далеким – того самого горемыки-стихотворца, который в драных штанах промышляет своими шедеврами на Новом мосту. Хотя объективно к литературе как таковой Его Высокопреосвященство приобщился лишь двумя насмешливыми восьмистишиями, адресованными одно – Буароберу, другое – Невжермену, который был уж настолько из числа поэтов, по уши завязших в навозе, что невольно думаешь: какой смельчак решился познакомить этих двух столь разных людей?
