Вольдемар Балязин - Семнадцатый самозванец
* * *
Их поймали под утро, на дороге в Бюйюкдере, откуда они намеревались отплыть на Афон. Делибаши из береговой охраны, не найдя у пойманных ничего, кроме небольшого золотого крестика, прежестоко их избили и, оковав в железа, повели к менсугату-баши - начальнику морской пограничной стражи. Менсугат-баши отправил беглецов в Семибашенный замок, так как его успели известить, что ночью оттуда бежали двое урусов, облачившись в одежду правоверных и едва не убив тюремного стража.
Когда золотое солнце взошло над садами и дворцами Стамбула, народ, собравшийся на площади перед дворцом султана, видел, как ловко младший помощник палача Сейфуджи-ага одним ударом отрубил голову черноглазому гяуру, а второго гяура - с разноцветными глазами и отвисшей от страха нижней губой - шесть раз по двенадцать ударил палкой по пяткам, и оковав в тяжелые цепи, сбросил на телегу, стоявшую под помостом.
Побитый палками гяур лежал недвижно, закрыв глаза, и не видел ни солнца, ни синего неба, ни зеленых платанов и кипарисов, что стояли по обеим сторонам дороги, ведшей от помоста возмездия к Семибашенному замку.
* * *
Больше года просидел Тимофей Анкудинов в земляной яме, в тяжелых цепях, с толстой деревянной колодкой на шее. Стал он худ, грязен до синевы, оброс волосами - и более походил на лешего, чем на человека. А с ним рядом томились и умирали люди, давно уже потерявшие всякое подобие человеческого образа. Они дрались друг с другом, как голодные псы, за кусок лишней лепешки, за гнилое яблоко, за глоток воды.
А Тимоша с самого начала понял, что уподобиться им - значит умереть. И он ел и пил только то малое, что давали стражи, не двигаясь, когда начиналась свалка вокруг объедков, брошенных каким-нибудь сердобольным прохожим. А по ночам, когда затихали вокруг него несчастные узники, он лежал с закрытыми глазами ивспоминал. Он лакомился хлебом мудрых притчами, проповедями, пророчествами.
"Сердце мое трепещет во мне и смертный ужас напал на меня. И я сказал: "Кто дал бы мне крылья, как у голубя? Я улетел бы и успокоился. Далеко удалился бы я и оставался в пустыне, поспешил бы укрыться от вихря и от бури.
Я погряз в глубоком болоте и больше не на что встать, вошел в глубину вод и быстрое течение увлекает меня. Я изнемог от вопля; засохла гортань моя. Ненавидящих меня без вины - больше, нежели волос на голове моей; враги, преследующие меня, несправедливо усилились. Чего я не отнимал, то должен отдать...
Чужим стал я для братьев моих и посторонним для сынов матери моей.
Я пролился, как вода, и кости мои рассыпались. Сердце мое сделалось как воск и растаяло в груди моей. Сила моя иссохла, как глиняный черепок, язык мой прилип к гортани, ибо псы окружили меня, скопище алых обступило меня, пронзили руки мои и ноги".
Мудрость печали и песни скорби приходили на память Тимоше в грязной яме, закрытой сверху железной решёткой. Но была и другая мудрость мудрость надежды и веры, о которой он не вспоминал, но которая оказалась сильнее отчаяния и скорби.
8 августа 1648 года корпуса янычар, выйдя из казарм с перевернутыми в знак неповиновения котлами, низложили султана Ибрагима, а ещё через десять дней князь гнева - главный пала? Империи османов удавил бывшего падишаха вселенной ремнем из змеиной кожи. Султаном был провозглашен восьмилетний сын Ибрагима, возведенный на трон под именем Мухаммеда Четвертого, а правителем государства стал руководитель заговора капудан-паша. Кападжилар.
Новый султан велел выпустить на волю всех заживо погребенных в ямах, подвалах, застенках и коморах Семибашенного замка.
Среди толпы призраков за ворота крепости вышел и невысокий, жилистый мужчина, темно-русый, желтолицый. Отойдя от ворот замка, он постоял немного, запрокинув голову и подставив лицо солнцу, а затем медленно повернулся и осторожно, будто шагал босыми ногами по битому стеклу, чуть пошатываясь, пошел к Босфору.
Глава шестнадцатая. Феодосий
Христо подобрал Тимошу в гавани еле живого. Всю дорогу до мыса Агион-Орос Тимоша почти недвижно лежал в тесной каюте капитана и тяжкие думы беспрерывною чредою накатывались одна на другую. Он вспомнил, как сожгли юроды их избушку, как мытарились они с матерью на Лешачем болоте, как бежал он из Москвы, преследуемый смертным страхом погони и казни, как измывались над ним в Буджакской степи пьяные до беспамятства волохи. Он вспомнил Семибашенный замок, истерзанных палачами узников, гибель друга своего Ивана, собственные свои муки на базарном помосте Истамбула и, вспомнив все, - задумался. "Почему, - думал Тимоша, - не помогают мне ни ум, ни сноровка? Почему, напугавшись невесть чего, выгнал нас из Варшавы пан Кисель? Почему не захотел держать на своем дворе Азем-Салих паша? Почему казнили Ивана Вергунёнка, хотя Иван мог принести туркам немалую пользу, если б не пытались басурмане столь скоро подмять его под себя?" Думал и не находил ответа.
- Собирайся, брат, - прервал невеселые его думы Христо. Афон - вот он, рукой подать. Тимоша слабо улыбнулся:
- Мои сборы - онучи да оборы. Немного ныне у меня добра, Христо.
- Ничего, брат. У нас говорят: "Кого бог полюбит - нищетою взыщет". Так-то и к разбойникам попасть не страшно: что с голого возьмешь?
- На Афоне - Святой горе, какие ж разбойники?
- Э, брат, этого я тебе не скажу, сам скоро узнаешь, - засмеялся Христе.
Тимоша задумался.
- А знаешь, брат, мне ведь ни в один из монастырей и показываться нельзя. Словят меня. недоброжелатели мои и прощай воля! Нет, не воля жизнь прощай.
- А куда же тебе деваться, бедовая твоя голова?
- Возьми меня к себе на корабль, Христе. Я тебе всякую работу стану делать.
Христе задумался. Поглядел на Тимощу - худого, серолицего. Сказал ласково:
- Ты, брат, ныне ни к какой работе непригоден. Поживи месяц-другой на берегу, на вольном воздухе, под солнышком, у моря, а там почему бы и не взять тебя в работу?
- Будь по твоему, - сказал Тимоша.
А что ему ещё оставалось?
* * *
Христе повел Тимошу по узенькой каменистой тропочке в горы. Они долго шли молча. От ароматов теплой земли, высоких нетронутых трав, деревьев и кустов, покрытых диковинными душистыми плодами, у Тимоши кружилась голова и останавливалось дыхание.
Далеко внизу осталась фелюга Христе с косым крылом паруса, совсем маленькие лодки рыбаков и белая россыпь чаек - таких маленьких, будто кто-то сыпанул щедрой ладонью серебряную рыбью чешую и она поплыла, посверкивая на солнце.
Христе присел на ствол большого старого дерева, лежавшего поперек тропинки.
- Старец, к которому тебя сведу, - сказал Христо, - живет один, в пещере. Пришел он на Афон из Литвы, попросился жить в ваш, русский, Пантелеймонов монастырь, но не прожил и полугода: изгнала его братия за гордость и мудрствования.
- И что же стало со старцем потом? - спросил Тимоша.
- Сначала стал он жить у рыбаков, а потом ушел в горы, занял пещеру, в какой жил до него схимник-болгарин, да незадолго до нынешнего лета помер.
- А как ты познакомился со старцем? - снова спросил Тимоша.
- А я к болгарину-схимнику часто хаживал. То рыбы ему приносил, то овечьего молока, то брынзы. Когда узнал, что схимник помер - пошел вместе с другими многими хоронить его. А ещё через сорок дней помянуть решил и отправился к пещере. А в пещере его, гляжу - новый схимник живет. Покойный отшельник - отец Георгий - белый был, а перед смертью волосы его даже желтеть от старости начали. Тих был, голубоглаз, нетороплив и ко всем на свете добр. А как на нового старца поглядел - страшно стало. "Никак, думаю, - гайдук, или атаман какой пришел на Афон грехи замаливать". Ростом высок, волосом чёрен, глазами - страшен. И хоть испускает очи долу, а как взглянет - холодно становится.
- А звать его как? - спросил Тимоша.
- Отец Феодосий.
* * *
Когда Тимоша и Христе пришли к пещере, они увидели распахнутую дощатую дверь, в прорубленном окне не было ни пузыря, ни слюды.
В пещере не оказалось ни икон, ни распятия. Стояли стол да скамья, у стены - горшки да вёдра. На столе глиняный шандал, в нем оплывшая восковая свеча. Рядом - медная чернильница и кучка гусиных перьев.
У входа в пещеру лежало бревно. Тимоша и Христе уселись покойно, сняли онучи, вытянули уставшие ноги.
Вскоре из леса вышел некто - худой, прямой, в старой черной рясе до пят.
- Он, - сказал Христе.
Тимоша, не сводя глаз, следил, как быстро и молодо шал к ним черноризец. В одной руке он нес корзину, в другой - березовый туес. Подойдя близко, поставил корзину и туес наземь, сложив руки на груди крестам, низко поклонился.
Тимоша и Христе поднялись с бревна, в ответ поклонились ещё ниже.
- Благослови, отче, - пробормотал Христе и, склонив голову, шагнул вперед.
Старец сказал резко:
- Недостоин аз благословлять. - И взглянул на Тимощу, будто к стене пещеры гвоздями прибил.
"Не может того быть!" - подумал Тимоша, и как во сне или в каком наваждении поглядел в глаза схимнику. "Он - черноризец, вологодского воеводы собинный друг!" Старец глаз не отвел и в лице ничуть не переменился. "Не узнал! - почему-то обрадовавшись, подумал Тимоша. - Слава богу, не узнал".
