Вольдемар Балязин - Семнадцатый самозванец
- Пожалеешь еще, да поздно будет, - с бесконечною тоской проговорил запорожец и снова замолк.
Запорожца выволокли из коморы после полудня и Иван сразу же, как только услышал из-под пола его крики и стоны - ох, как пожалел, что не выполнил просьбу казака!
И снова молился Иван Пречистой деве, и плакал, и бил кулаками в дверь, и кричал, и скрипел зубами.
И снова приволокли запорожца в комору - только теперь он уже не открыл глаз, не сказал ничего, только шептал нечто несвязное и среди ночи совсем затих. Отлетела казацкая душа поведать богу то, о чем не сказал он своим мучителям.
И остался Иван один. Да не надолго. Чуть ли не каждый день втаскивали к нему из подвала истерзанных людей и они либо рассказывали все, о чем палачи дознавались - и искалеченные шли на казнь, либо молча умирали.
А однажды измученный палачами казак подполз среди ночи к Ивану и сказал:
- Нету здесь попа и исповедать меня некому. Так хоть ты, православный, послушай перед смертью. Июда я, христопродавец. Не стерпел я муки, выдал товарищей. Рассказал проклятым, как подвесили меня над огнем, что ладят казаки струги, пойдут воевать по весне Трабзон и Синоп. И со второй пытки сказал, что ладятся те струги по всему Дону и в Воронеже на реке Вороне, и в Ельце. А с третьей пытки сказал, что пойдет стругов сотни три или четыре. И тогда мучить меня перестали, сказали, что будут держать в яме до весны, и если я соврал, а казаки из гирла не выйдут, то сожгут меня в пепел, а если правду сказал, то пошлют гребцом на галеры.
Казак заплакал. Сквозь слезы говорил сбивчиво:
- Сколь же теперь християн из-за меня погибнет? Вышлют турки к гирлу флот и потопят товарищей моих. Как же я буду после этого жить?
Иван не знал, что ответить. Сказал резко:
- Что теперь сделаешь, ежли уже всё довел? Спи.
А когда утром проснулся, увидел, что удавился казак.
В коморе, где не за что было зацепиться и ногтем для того, чтоб самому найти способ повеситься. Нужно было измыслить нечто совершенно диковинное. И самоубийца придумал, как лишить себя жизни. Он порвал на ремни рубаху и портки, свил из полос длинную, прочную веревку и сделал на концах её две петли. Затем он снял со стоявшей в углу зловонной кади лежавшую сверху доску и продел её в одну из петель. Просунув доску в отдушину, казак повернул её так, что она легла поперек, превратившись в перекладину виселицы. После этого он сунул голову в петлю и, поджав ноги, повесился.
А утром явился в комору к Ивану высокий худой татарин и спросил по-русски:
- Будешь бусурманиться, царевич Иван?
И Иван, похолодев от смертного страха ожидавших его мук, ответил:
- Не буду.
- Тогда ещё подумай, - сказал татарин, и вышел.
А после того, как татарин ушел, открылась дверь и в комору не внесли, а завели мужика лет тридцати, темно-русого, разноглазого, с поотвислой нижней тубой. Одет был мужик нарядно, ужаса и боли в глазах у него Иван не увидел.
Шагнув в комору, новый арестант поглядел бесстрашно и спросил громко, как будто не узником был, а вольным человеком:
- Кто таков?
Иван, на правах хозяина, отмучившегося в башне полмесяца, осадил наглеца:
- В избу войдя, здоровается тот, кто порог переступает. Ай, не христьянин?
Разноглазый смущенно улыбнулся и, шагнув в комору, проговорил примирительно:
- Ну, будь здоров хозяин. Изба твоя хоть и не велика, да крепка. Поживу у тебя, пока не выгонишь.
Иван, не видевший улыбки с тех пор, как оказался в Семибашенном замке, удивился, и в ожидании чего-то обрадовался. Не сильно, конечно. Просто на дне души колыхнулось у Вертунёнка что-то хорошее.
- Проходи, коль пришел, хоть и зван не был, - улыбнулся Иван в ответ. - Как звать-величать прикажешь?
- Князь Иван Васильевич Шуйский.
* * *
Принеся великие и страшные клятвы никому и никогда не открывать истинного своего происхождения, Анкудинов и Верзунёнок признались друг друзу, что один из них казак, а другой - стрелецкий сын. Однако решили перед турками стоять на прежнем и царское свое происхождение подтверждать до конца. Тимоша даже помог своему новому товарищу - он рассказывал ему обо всем, что удалось узнать и запомнить в книжнице Варлаама.
А Вергунёнок, хотя и не был столь грамотен, как Тимоша, - всего лишь умел читать и писать, - поразил Анкудинова прирожденным умением заставить других уверовать в то, что он - лишенный престола царевич. Случилось, что через несколько суток после появления Тимоши в пыточной башне пришли двое тюремщиков и приказали выносить на двор зловонную кадь. Первым порывом, овладевшим Тимошей, было - вскочить, схватить кадь за одну из пройм и вынести её вон - и тогда и вольный воздух вдохнешь и вырвешься из каменного мешка во двор. Но Иван, закинув голову, властно выкинул вперед руку и сказал по-татарски что-то такое, отчего тюремщики испуганно переглянулись и ушли.
- Что ты сказал ему? - спросил Тимоша.
- Не дело царским сыновьям таскать дерьмо. Вы можете убить нас, но не заставите и прикоснуться к кади.
И через совсем малое время тюремщики пригнали двух колодников, одетых в страшную рвань - полуголых, грязных, заросших длинными, спутанными волосами и бородами - и те, покорно подхватив кадь, выволокли её прочь.
С тех пор, как Тимоша появился у Вергунёнка, в комору перестали таскать битых и пытанных, а затем и вообще перевели их обоих в другую башню, одев на Тимошу халат и чалму, а Вергунёнка оставив в прежней одежде.
Новая комора оказалась больше и светлее старой. На полу лежали вытертые ковры с засаленными подушками, да и кормить их стали лучше.
Через некоторое время пришел к ним почтенный Рахмет-маалим и как ни в чем не бывало стал снова заниматься с Тимошей языками турецким и арабским и читать "Коран".
Вергунёнок, присоседившись, турецкому языку учился с удовольствием, но на "Коран" даже не смотрел, почитал за грех.
А когда оставались два подыменщика, сиречь самозванца, одни, то только о том думали и говорили, как им из неволи уйти. И решились они на превеликую дерзость, точно зная, что если замысел их удастся, то, может быть, окажутся они за воротами замка, а если не удастся - не сносить им голов. И, решившись, стали они ждать весны, а пока без конца обсуждали задуманное и ещё - спорили о том, что станут делать, вырвавшись на свободу. И оказалось, что хотя оба они - царские дети и оба одного и того же хотят взбунтовать Московское царство от края до края, - каждый из них совсем по-разному мыслит о сем великом деле.
* * *
- Да пойми ты, голова-шабала,* (Шабала, шебала - ветошь, лохмотья. Здесь - в значении дрянная голова.) - говорил Тимоша Вергунёнку, - царя свалить могут только дворяне, кои вконец разорены поборами ради ратной службы, малые начальные люди, обобранные начисто дьяками да воеводами, стрелецкие десятники да сотники, что из-за безденежья и бескормицы готовы хоть сейчас к бунту свои полки подбить; попы, обретающиеся в скудных приходах, купцы середней руки да городские мастера, невесть за что несущие в государеву казну налоги.
- Ох, кого пожалел, князь Иван Васильевич, - с издёвкой отвечал Вергунёнок. Дворян да писцов, да попов, да купчишек! Эки страдальцы - с голоду опухают, голы-босы меж двор скитаются!
- А ты, Иван, зубы не скаль, то не шутейно тебе говорю - дельно, взаправду. Посуди сам: сидит на земле помещик - не князь, не боярин, малый служилый человек. И дана ему деревенька иди починок, а в той деревеньке десяток мужиков, ну пускай два десятка. И должны те мужики помещика прокормить-пропоить, одеть-обуть, жену его да детишек обеспечить, а ну, как у помещика детей не один-два, а пять, либо шесть?
- А у мужиков что же ни жён, ни детей нет?! - взрывался Вергунёнок.
- Ты погодь, погодь, - отвечал Анкудинов, - пока не о том речь, дойдем и до этого. Ты меня до конца послушай.
- Ну-ну, - говорил Вергунёнок и приподымал брови, скучая.
- Так вот, - продолжал Тимоша. - Помещик, скажем, сам-седьмой, а мужиков у него двадесять. И хорошо, коли сам помещик с плугом ходит да и урожаем бог милует, а ну, как поместник сей тунеядец и бражник? Да неурожай, да ему же и на войну идти? А на смотр надобно ему ехать конно и оружно и не в тягилее, а в кольчуге, в шеломе и на коне добром. А где ему всё сие взять, когда трех урожаев не хватит, чтоб добре ему одному на войну снарядиться?
И приезжает тот поместник на государев смотр, а там любой пищик, на него глядя, зубы скалит, и срамят его бояре да думные дьяки и лают, а то и бьют на виду у иных многих. Сам я не однорядь зрел: сидит такой воин на кляче, в латаном тягилее, с дедовским мечом на бедре, а боярин, что смотр учиняет, кулаками перед носом его машет, бородою трясет, смотрит зверообразно и орет: "Заворовался, тать! Захребетником в деревеньке сидишь! Государевой службы не блюдешь! Бражничаешь да ерничаешь, сучий сын!" А передохнув, пужать начинает: "Собью тебя, вора, со двора, иного - доброго человека - на землицу твою посажу, а тебя в яму метну, покуда протори государю не выправишь!"
