Александр Окороков - Мемуары власовцев
Прошедших испытания забирали в Вустрау. Они получали штатскую одежду и относительно свободно жили. Через некоторое время им разрешали свободно съездить в Берлин, походить по ресторанам, посмотреть город и т. п., то есть создавали условия, чтобы человек чувствовал себя свободным, полноправным жителем, как говорили нацисты, будущего пространства, руководимого Адольфом Гитлером. В таком же плане их и переучивали.
Следует сказать несколько слов о преподавании в Вустрау. Среди преподавателей были Бевад, Трегубов, я и другие. Трегубов, например, преподавал национал-социализм. Но как? Николай Александрович Артемов позже говорил, что у слушателей после его объяснений и трактовки национал-социализма постоянно возникала мысль — донести или не донести. В изложении Трегубова национал-социализм представлял собой что-то странное.
Аналогично читал лекции Бевад и др. Я преподавал в Вустрау пропаганду, ездил даже в Берлин, чтобы дополнить свои знания по этому вопросу.
Напомню, название «пропаганда» происходит от латинского propago — «распространяю». Это степень влияния идеи на человека. Наиболее доходчивая форма проникновения мысли — беседа с глазу на глаз. Следующая — разговор нескольких человек. В этом случае степень доходчивости уменьшается. Не все при постороннем скажут все, что думают — привычка к осторожности дает о себе знать. Приходится вводить коррективы. Еще сложнее дело обстоит при выступлении перед аудиторией. Оратор уже обращается не к отдельному человеку, а рассчитывает на всех сидящих в зале. В этом случае слушатели могут принять или не принять поступающую информацию. И так дальше, степень восприятия все уменьшается и уменьшается. Самый неэффективный способ пропаганды — выступление по радио. Здесь уже беседа ведется со всем земным шаром. Слушатель даже не видит, кто говорит. По телевизору ты хоть можешь «попытаться» взглянуть говорящему в глаза, а по радио… черт его знает, может быть, кукла какая-нибудь говорит.
Существуют разные подходы к убеждению человека, различные приемы воздействия на его сознание.
Приведу лишь один пример высочайшего достижения пропагандного искусства.
Представьте картину. На склоне горы, леса, на берегу озера стоит странное сооружение, ни на что не похожее. Странная архитектура: необычные окна, зеленые колпаки странной формы. Наверху какие-то позолоченные или серябряные палочки: одна — вертикальная, другая — горизонтальная. Входим внутрь. И там все необычное. Продолговатые окна на странной высоте, через которые пробиваются лучи света. В здании не светло и не темно — полумрак. Везде развешены портреты, почти одинаковые — корчеватые, изможденные лица старцев. Рядом изображение женщины, держащей на руках мальчика. Через некоторое время в сооружении собираются люди. Они ходят, делают странные движения руками, даже опускаются на колени и пытаются разбить себе головы о пол. Выходит мужчина, весь в черном, с бородой, на груди все те же палочки: одна вертикальная, другая — горизонтальная, — и начинает громко говорить на языке напоминающем русский. Его поддерживает хор. Песнопение тоже странное. Это ни опера, ни джаз. В общем, все странное и необычное.
Узнаете этот образ? — храм, церковь.
Все здесь: архитектура, иконы, освящение, одеяния — направлены на усиление человеческого восприятия. Нет авторов всему этому. Это симфония, с привлечением всех средств, предназначенных для убеждения в чем-либо. Эта симфония существует сотни лет, ее чувствовали ваши отцы, деды, которые ходили в церковь, и это посещение давало им что-то.
Поэтому, говоря о пропаганде, я рекомендую посмотреть на нее с этой точки зрения. На таких примерах я и преподавал в лагере.
Как я попал в ВустрауДо Вустрау служил в Министерстве иностранных дел в Берлине переводчиком, а еще ранее, до войны, жил и работал во Франции. В Германию был отправлен фактически насильно. Еще в оккупированном Париже мне посоветовали, не дожидаясь ареста, явиться в гестапо и заявить о себе. В августе 1941 г. меня направили в Берлин. Немцы пытались таким образом собрать всех русских антикоммунистов в одном месте — под «стеклышко», чтобы удобнее было наблюдать за ними. С одной стороны, мы были антикоммунисты, а с другой — русские патриоты. Поэтому немцы старались за нами присматривать, чтобы не упустить момент, когда что перевесит.
Из берлинского гестапо меня направили к Деспотули — редактору русской газеты «Новое время». Поскольку я знал языки, меня определили в отдел иностранных дел, ведающий радиопропагандой на Россию. Это был своего рода сборный пункт информации. Там собирался различный материал и передавался по телефону, через Белград, по назначению. Интересно, что мой руководитель по министерству как-то сказал: «Работайте, это как раз то, что вам нужно. Наше министерство раньше других окажется в Москве, у нас уже имеется там помещение, куда мы переедем». Поэтому я и работал там охотно, до тех пор, пока не стало ясно, что это маловероятно. Тогда-то и приехал ко мне Кнюпфер — немецкий руководитель лагеря. Это был, что называется, русский немец. Он понимал наше дело и сочувствовал ему. Поэтому и мы в Вустрау старались работать так, чтобы не подвести его.
Встретившись со мною, Кнюпфер сказал: «Владимир Дмитриевич, я очень хотел, чтобы вы приехали ко мне работать». Инициатива собрать людей и дать им работать вместе принадлежала Кнюпферу и Лейббрандту[40] (1). С последним я познакомился еще в Париже, в марте 1941 г. Мы встретились в гостинице. Лейббрандт был в коричневой форме партийца с погонами капитана, и первые его слова были: «Владимир Дмитриевич, мысленно снимите с меня эту форму, и будем говорить на равных». Мы довольно долго беседовали. Это было прощупывание со стороны Министерства Восточных земель. Таким образом, в марте 1942 г. я поступил на службу в Министерство Восточных земель, прибыл в Вустрау и проработал там до мая 1944 г.
Как-то в один из майских дней меня вызвал Кнюпфер и сказал, что, по его данным, я буду в ближайшее время арестован. «Мы делали общее дело, — добавил он, — и если вас арестуют, это будет ощутимый удар по нашему делу. Советую вам подать в отставку». Что я и сделал. Это было время, когда уже начали сажать верхушку НТС.
Я благодарен Кнюпферу за все, что он сделал для нас.
Спустя некоторое время я все же попал в тюрьму. Правда, отчасти по своей инициативе. А дело было так. Когда начались аресты руководителей НТС, я решил, что надо попробовать объяснить немцам, что это ошибка. Фактически я ничего не терял, т. к ждал ареста со дня на день. И я поехал в Шитц, в Центральное управление государственной безопасности. Присел у входа на скамейку и через дежурного вызвал знакомого мне сотрудника Управления — Дедио. С ним я познакомился еще до войны — во Франции. Это был следователь, который допрашивал меня в Париже. В отличие от других членов НТС, которые были в то время арестованы и допрашивались в тюрьме, например, Редлих — в Праге, мой допрос проходил в гостинице. Дедио угощал меня кофе, коньячком, мы мирно беседовали. Позже я узнал, что у него была прямая связь с Прагой. Все, что я говорил, оперативно проверялось с показаниями пражских арестованных. На помощь этого Дедио я и рассчитывал в этот раз. Я попросил его походатайствовать о моей встрече с каким-нибудь чином Управления, чтобы объяснить, что аресты руководства НТС ошибка. Он привел меня к начальнику 4-го отдела службы, ведающей иностранцами, — генералу Вольфу. В кабинете, кроме меня и генерала, находился еще полковник. Я говорю генералу, что аресты наших людей — недоразумение. Дело в том, что цель у нас одинаковая — мы боремся против существующего в России режима. Работа ведется в основном на ту сторону. А так как каждый русский человек чувствует себя русским человеком и чтобы он не идентифицировал нас с вами, мы действуем так, чтобы он чувствовал, что мы действуем не по вашему приказу. Именно поэтому мы добиваемся значительных результатов.
Вольф выслушал меня и, бросив реплику: «Оригинальная идея», спросил: «Если у нас общие цели, то как же понять, что в ваших листовках говорится, что нужно бороться не только против Сталина, но и против Гитлера?». «А как же иначе? — отвечаю я. — Если против Сталина — значит против любой диктатуры. Должна же быть какая-то логика и последовательность действий». «Тоже оригинальная идея, — отвечает генерал, — но дело даже не в листовках и не в том, что вы призываете к борьбе против Штлера. Ваше преступление в том, что вы налаживаете связь с нашими министерствами, проникаете туда, пытаетесь организовать и повести наших людей за собой. Вы используете их не против нас, но и не для нас. Тем самым вы отлучаете их от нас. А сейчас ни один человек не имеет права быть не с нами. А что касается вашего преследования, то как раз это помогает вам отмежеваться от нас. И я сейчас предоставлю вам такую возможность — отмежеваться от нас». Он встал, пожал мне руку и передал приказ полковнику арестовать меня.
