Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века - Борозняк Александр Иванович

Международный процесс по делу главных немецких военных преступников (ноябрь 1945 — октябрь 1946 г.) стал одним из главных событий XX в. Впервые в истории перед судом предстали злоумышленники, завладевшие государством, сделавшие государство орудием своих преступлений и развязавшие кровопролитную войну. Надежды демократов и антифашистов были неразрывно связаны с деятельностью Международного трибунала.

Репортажи 1945–1946 гг. из Дворца правосудия в Нюрнберге потрясли мировую общественность. «Наша собственная история, — вспоминал впоследствии философ Юрген Хабермас (в 1946 г. ему исполнилось 17 лет), — внезапно озарилась таким светом, в котором изменились все ее существенные аспекты. Я вдруг увидел, что мы жили в рамках преступной политической системы» [25].

Вопрос о вовлеченности германского народа в злодеяния режима, о его вине и ответственности мучил вернувшегося из эмиграции немецкого романиста Альфреда Дёблина. В выпущенной в 1946 г. (под псевдонимом) брошюре он писал: «Мы достигли главного этапа германской истории. После того, о чем мы узнали, как ответить на вопрос: виноват ли народ? Можно ли простить слабости, леность, приспособленчество? Виновны мы или нет? Должны ли мы сделать выводы из прошлого? Извлечем ли мы для себя выводы, которые следуют из преподанных нам ужасных, необходимых и целительных уроков, превращающих нас в настоящих немцев, в настоящих европейцев?» [26].

Известный немецкий историк Вальтер Марков, активный участник Сопротивления, отсидевший 10-летний срок в нацистской тюрьме, писал в июне 1946 г.: «В Нюрнберге судят не только нарушителей правовых норм, но и организации, представлявшие большинство политически активной части населения. На скамье подсудимых не национал-социалисты, но — национал-социализм. Мы должны понять, что сделан шаг вперед: от осуждения отдельных злодеев — к осуждению причины зла… Но военные преступления могут быть осуждены только представителями их собственного народа — энергично и безжалостно» [27].

Однако для массы обывателей — их стали именовать «попутчиками» режима (Mitläufer) — процесс принес не только страх, но и облегчение. Большинство немцев восприняло окончание войны как поражение, как личную и социальную катастрофу. Для них наказание главных военных преступников было равнозначно тому, что проблемы прошлого уже разрешены. «Нюрнбергские виселицы, — заметил позднее публицист Карл-Хайнц Янссен, — сняли вину с попутчиков» [28].

Политический обозреватель Эрик Регер так характеризовал доминировавшие в обществе настроения: «С каждым документом обвинения, когда вся шеренга нацистов от Геринга до Кейтеля все чернеет и чернеет, среднестатистический немец становится подобен ясной романтической луне над Гейдельбергским замком… “Вот во что они нас превратили! Если бы мы только знали!” — заливается хор партайгеноссен, которые еще недавно с удовольствием глядели на то, как унижаются и уничтожаются народы всего мира» [29].

Современный читатель получил уникальную возможность понять, насколько широк и парадоксален был спектр суждений германских современников о целях, характере и ходе процесса. В 2006 г. в ФРГ была издана большая подборка личных писем, направленных немецкими гражданами главному обвинителю от США Роберту Джексону. Журналист Генри Бернхард обнаружил эти документы в фонде Джексона в Библиотеке конгресса в Вашингтоне и опубликовал их со своими комментариями [30].

Корреспонденты Джексона представляли практически все поколения, социальные слои и политические течения послевоенной Германии: от крупных чиновников до рабочих, от бывших активистов нацистской партии до освобожденных из концлагерей противников режима.

Бывший узник Бухенвальда призывал Джексона и трибунал «покончить с коричневой чумой». Антифашист, чудом выживший в Освенциме, выражал готовность выступить на процессе в качестве свидетеля убийства 125 тысяч евреев в Риге. Резолюция собрания социал-демократов и коммунистов деревни Ихтерхаузен (Тюрингия) требовала от суда «обращаться с военными преступниками как с массовыми убийцами и вынести им смертные приговоры». Священник из города Швебиш-Гмюнд (Баден-Вюртемберг) призывал Джексона: «Никакой пощады убийцам, они не могут находиться среди людей, которым они принесли столько горя, нужды, крови и слез». Служащий из Нюрнберга надеялся, что процесс «впервые за тысячу лет может стать началом новой высокой морали». Мать погибшего на войне солдата упрекала обвинителя: «Мне представляется, что вы чересчур мягко обращаетесь с этими бандитами» [31].

Порой ненависть к нацистским преступникам принимала у авторов писем своеобразные формы. Стремление «завершить этот затянутый процесс» сопровождалось сентенциями такого рода: «Нечего возиться с этими разбойниками, с воплощением позора человечества»; «Не нужно никаких юристов или параграфов. Нацистов надо судить по их собственным законам». Или: «Прошу отказать преступникам в юридической защите»; «Для этой банды воров и убийц было бы чересчур большой честью пользоваться услугами адвокатов» [32]. И даже: «У меня только одно желание: стать палачом, но только не при гильотине или виселице. Нет, только с топором в руках!» [33].

Но рядовые немцы и слышать не хотели о национальной вине и национальной ответственности. Только в одном из сотни опубликованных писем Джексону содержалось согласие с тезисом об ответственности немецкого народа за совершенные преступления [34].

«О совиновности немецкого народа не может быть и речи», — уверял Джексона некий чиновник, причислявший себя к «находившимся под давлением номинальным членам партии». Он утверждал (запасшись соответствующими документами), что постоянно помогал пленным. Так это или не так — кто знает? Но характерна концовка письма: «Мы обещаем быть послушными и верноподданными». Другой корреспондент: «С нацистами у меня нет ничего общего. Я был только кассиром и собирал ежемесячные партийные взносы». Или: «Я вступил в партию исключительно из идеалистических побуждений» [35].

Знали ли рядовые немцы о преступлениях нацистов? Типичны утверждения такого рода: «Мы ничего не ведали, и большинство немцев не понимает, как все это могло случиться и насколько ужасными могли быть эти “фюреры”»; «Мы не знали о насилии по отношению к евреям и о том, что творилось в лагерях» [36].

Многие корреспонденты убеждали Джексона в том, что пора прекратить «оскорблять немцев и клеветать на них», требуя «христианского сочувствия к невинным жертвам бомбардировок». Нередко тональность писем «вечно вчерашних» становилась явно агрессивной: «В страданиях и бедах нашего народа виновны прежде всего союзники»; «США, объединившись с Англией, совершили самые ужасные преступления в мировой истории». Главными злодеями провозглашались русские и «демократически-капиталистическая еврейская банда, которая несет ответственность за несчастья всего мира» [37]. Нацистская идеология отнюдь не прекратила своего существования.

Стремление обелить пособников режима нередко перерастало в прямую апологию режима: «Решение еврейской проблемы являлось внутренним делом Германии»; «При Гитлере истреблялись только неисправимые элементы»; «Мероприятия нацистов все же были успешными». И даже: «На скамье подсудимых — самые способные люди, которые в 1933–1943 гг. добились невозможного». Но только в одном из обращений к Джексону выдвигалось требование оправдать конкретного подсудимого, именно Гесса. Аргументация: он был «неплохим человеком», «его руки чисты» [38].