Майя Улановская - Конец срока - 1976 год
Настю я никогда больше не встречала. Мне было тяжело, что я не оправдала ее надежд. Она не знает, как много для меня значила встреча с ней и с дорогой ей Книгой, а мне трудно было бы это объяснить не только ей, но и себе.
Были и несимпатичные верующие. Все сидевшие согласны, что таких особенно много встречалось среди свидетелей Иеговы. Это не потому, конечно, что вера влияет на людей, а наоборот, такие жестокие, человеконенавистнические верования привлекают, может быть, людей особого склада. Они вечно говорили об Армаггедоне, ожидая конца света, когда погибнут все, кроме них. Удостоилась я и их внимания. Одна из них сказала мне как-то: "Я видела сон о Армаггедоне, все погибли. Уцелели мы, и ты с нами". Объяснила она мне свою симпатию тем, что я еврейка, а они нас очень уважают. Боюсь, что я ответила ей с излишней резкостью. Другая свидетельница как-то выразилась весьма знаменательно. В ответ на обычный упрек, что, мол, в Бога верите, а к людям относитесь плохо, она ответила, что служит Богу, а не людям. Не знаю, было это ее собственное мнение или общая их установка. Я плохо разбиралась, чем отличается одна секта от другой. Думала, что впереди у меня так много лагерного времени, что все успею узнать, и все песни выучить, и даже языки. К счастью, я ошиблась.
На пересылке в Новосибирске я встретилась со своей одноделкой Галей. На воле мы не знали друг друга, но встретились, как друзья после долгой разлуки.
Перед арестом она училась в Ленинграде, а вообще жила под Москвой в Новогирееве. Ее согласие вступить в организацию было минутным порывом. Ее родители были вполне преданы властям. Мы много спорили, но это не мешало нам сильно привязаться друг к другу. В лагере она выглядела не "на месте" (если можно кого-нибудь представить на месте в лагере). С круглым лицом, наивными глазами, длинными косами, она даже одета была совсем как ее сверстницы на воле, когда начальство не запрещало ходить в своем. На нее обратил внимание начальник режима в Тайшете, вызвал к себе для разговоров, разрешил написать домой внеочередное письмо, и поползла о ней дурная слава. Но она была чистейшим человеком, самоотверженным в дружбе. Такими же были, как видно, ее партийные родители. Позже, посылая ей посылки, они клали что-нибудь и на мою долю, а ведь могли бы ненавидеть одну из тех, кто сбил с пути их дочь.
Она умела и нашему жалкому быту придать видимость уюта. Всячески старалась порадовать меня, даже умудрилась испечь ко дню рождения пирог, и я, при всем желании, не могла за ней угнаться в этом отношении.
Мы вместе ехали от Новосибирска до Тайшета, потом ее взяли на этап, и мы встретились только через год. Пробыли вместе несколько месяцев и снова расстались, а потом увиделись на несколько минут еще через год, на сельхозе. Нас оттуда увозили, а ее привезли. Снова мы встретились только на воле. И всегда мне приходилось сдерживаться, чтобы не оскорбить того, во что она продолжала верить. Как видно, XX съезд и развенчание Сталина поразили ее и подорвали все убеждения, а потом примирили ее с моими высказываниями. На воле все было не так жгуче, не так актуально. Очень тяжело было прощаться навсегда, уезжая.
Стоит ли описывать подробно этап? О кораблях и портах Архипелага рассказано другими. Немного воображения - и понятно будет, каково это ехать полтора месяца в столыпинских вагонах и теплушках; выгружаться на пересылках; устраиваться на нарах - ближе или дальше от параши, с уголовниками или без них; идти в баню в толпе голых женщин, а в дверях мужчина-банщик бдительно смотрит, чтобы не пронесли мы в баню своего белья для стирки - это не положено, но если попросить, то иной может и разрешить. Каково тащиться со своим барахлом несколько километров от станции и знакомиться с овчарками, этими неизвестно на что способными существами идут сзади, полаивают, а может, и тяпнут при случае? И слушать "молитву" начальника конвоя, которую потом будешь слышать каждый день по нескольку раз: "Внимание, заключенные! По пути следования идти не растягиваясь, не разговаривать, с земли ничего не поднимать, шаг влево, шаг вправо - считаю побег, конвой применяет оружие без предупреждения!" (Известно, что такое бывает.)
Каковы эти регулярные шмоны, когда перед очередными воротами заставляют вытряхивать на землю все из мешков, и если есть у тебя фотографии или письма (у меня пока ничего такого нет и еще долго не будет), - думай, как их припрятать. Хотя все это прошло цензуру, но захотят - и отберут.
И эти постоянные разлуки, разлуки с каждым встреченным человеком, вечный страх разлуки, когда, казалось, нечего тебе уже бояться. Но всегда есть, чего бояться и есть, что терять. На этапах встречаются старые лагерницы, их куда-то везут. В те времена на настоящую свободу никто не ехал, но некоторые ехали в ссылку.
Помню старую лагерницу на челябинской пересылке с седыми короткими волосами и жестким загорелым лицом. Она кончила 10-тилетний срок. Выслушав, за что я сижу, она пробормотала неприязненно, что на месте моей матери она убила бы меня своими руками. "Почему же, - поразилась я, - разве не оправдано враждебное отношение ко всем этим порядкам? Разве вам не на что жаловаться?" "Девчонка, что ты знаешь! Ты не знаешь, что мы пережили!" - и она стала мне рассказывать то, что я много раз слышала потом - как их привозили зимой на пустое место, как они жили в палатках, сами строили бараки и натягивали колючую проволоку, а по ночам волосы примерзали к стене.
Старым лагерникам обидно, что нам гораздо легче, чем было им 8-10-15 лет назад. Они любят пугать новичков. Они учат жить. Разъясняют - что в лагере самое главное. "Не можешь научим, не хочешь - заставим". Тут ты должен для себя решить - будешь ты жить по таежному закону: "только выжить" или следовать законам, что узнал с детства, в том мире. Хотя и говорится, что лагерь - это СССР в миниатюре, но не надо это понимать слишком буквально. Несвобода в политическом смысле и теперешняя ежеминутная несвобода все-таки разные вещи. И хотя взамен мы получили абсолютную внутреннюю свободу, но я этого не могла оценить. Ведь меня посадили так рано, что я не успела разобраться как следует - что такое внутренняя несвобода.
И еще разные вещи: несвобода в тюрьме и несвобода в лагере. Эта новая жизнь после тюрьмы - люди, воздух, движение куда-то - заставляет притупившуюся мысль работать, и смотришь, и слушаешь, и живешь тем, что есть, без надежды, но умирать не хочешь. Что же, другие живут - буду жить и я.
3. Тайшетская пересылка
Тайшетская пересылка - последняя остановка перед лагерем. Там мы пробыли недели две. Это еще легкая жизнь. Мы чинили огромные и безобразные ватные рукавицы, ходили по зоне, смотрели, расспрашивали, что это такое трасса ТайшетБратск. И новые встречи. Встретились мы с Инной Эльгиссер. Сейчас она тоже в Израиле, вместе с другим нашим однодельцем, Гришей Мазуром. Рядом, в мужской зоне, в это время оказался отец Инны, который, окончив 15-летний срок, ехал в ссылку. Им разрешили десятиминутное свидание "без слов". Невозможно было не дать им говорить, но что они могли сказать друг другу за 10 минут?
От нее я много узнала о Борисе Слуцком, о Владике Фурмане. Однажды в Иерусалиме я выступила в клубе для новоприбывших со своими воспоминаниями. Как всегда, преобладали пожилые люди. Одна из старушек, пришедшая просто так, как она ходила на все мероприятия, подошла ко мне и представилась как тетка Фурмана. Она приехала в страну несколько лет назад. Потом я ее навестила и она мне показала единственную сохранившуюся фотографию Владика: она была в деле, и ее вернули родителям в 56 году, когда те освободились. Мать Фурмана была на приеме у прокурора Руденко, спрашивала о судьбе сына, и он ей сказал: "Полина Моисеевна, их убили наши фашисты, что могу я вам еще сказать?" (Позже приехали в Израиль и родители Владика и здесь умерли.)
После пересылки мы были с Инной несколько месяцев в нашем первом лагере. Помню, как ужасно она страдала от укусов мошки, ходила вся опухшая, слепая, так что даже до столовой не могла дойти без помощи. Была она маленькая и, по видимости, слабая, но как только становилось чуть-чуть легче, она не унывала.
В Тайшете на пересылке мы встретили несколько "повторниц". Значение этого странного слова ужасно. Эти женщины повторно получили срок и снова ехали в лагерь. Как правило, им даже не предъявляли нового обвинения, а просто снова брали по старому делу, считая, как видно, что отсиженный когда-то 10-летний срок - это устаревшая мода. Другие, отбывая ссылку после первой отсидки, заработали там новый срок, обычно за "антисоветскую агитацию" - кому-то рассказали о лагерях и выразили неудовольствие тем, что жизнь их загублена ни за что ни про что.
Повторницей была Мирра Капнист, женщина неопределенного возраста, худая, с резкими чертами лица. Ее предком был известный русский писатель 18 века. В первый раз ее посадили по "кировскому делу", в 1934 году. В Тайшет ей должны были привезти на свидание маленькую дочь, но Мирру вызвали на этап до ее приезда, не помогли мольбы и истерики несчастной матери - свидание не состоялось.
