Фаина Гримберг - Рюриковичи или семисотлетие «вечных» вопросов
Это небольшое сочинение рассказывает о неудачном походе (состоявшемся приблизительно весной 1185 года); это был поход Игоря Святославича, Новгород-Северского удельного князя на половцев. Популярности этого сочинения уже в новое время немало содействовала опера Бородина «Князь Игорь»… «Слово о полку Игореве» явно стоит особняком в древнерусской письменной традиции; даже самый ярый ревнитель его подлинности ощущает в этом тексте особый дух стилизации «под древность и фольклор». Вот несколько примеров подобного ощущения…
«Изустные предания, конечно, составляют драгоценный источник, но сами по себе они не могут никогда удовольствовать историка в полной мере. Сей требует еще, кроме всего того, неизменных памятников, избегших от опустошения времени. В учении о богах могут служить такими памятниками: сочинения, изображения идолов, священные в древности сосуды, храмы, обычаи, сохранившиеся доселе, и тому подобные предметы. Но всего этого у славян или вовсе нет, или есть очень немного… Но они имели стихотворцев, и притом во времена мрачнейшей древности. Это доказала нам недавно в России найденная песнь из двенадцатого века. («Слово» было опубликовано за четыре года до публикации работы А. С. Кайсарова «Славянская и российская мифология». — Ф.Г.). Песнопевец упоминает еще в стихотворении своем о Бояне, который жил гораздо прежде, и еще более прославился в стихотворном искусстве. Но где его сочинения? Где сочинения, может быть, других еще многих писателей? И они равно поглощены всепожирающим временем…» В этом прелестном своей наивностью тексте Андрея Сергеевича Кайсарова четко определяется некая «архетипическая модель». Вот ее «составляющие»: 1) «престижно» и «нужно» иметь в ранней истории народа «поэтов», «стихотворцев», «писателей», аналогичных образцам дохристианской культуры Европы; 2) необходимо доказать, что подобные «поэты», «писатели», «стихотворцы» были; 3) случайное и вовремя найденное сочинение доказывает это, а если найдено одно сочинение, значит, были и другие подобные сочинения…
Авторы куда более поздние и потому не столь наивные, также не могут не ощутить «особое положение» этого сочинения в древнерусской письменной традиции…
«Слово» написано в нетрадиционном жанре, нетрадиционным художественным стилем» (А. Н. Ужанков).
«…в 1812 г. единственный подлинный список «Слова» пропал (возможно, сгорел) во время московского пожара. Среди некоторых знатоков древней письменности существовало мнение, что «Слово о полку Игореве» не сгорело, а было похищено. В доказательство приводилась та мысль, что огонь не отличает ценную рукопись от малоценной, тогда как от библиотеки Мусина-Пушкина сохранились менее важные рукописи, а наиболее ценные — погибли. Гибель «Слова» вызвала даже попытку доказать его подложность, но в настоящее время эта мысль совершенно отвергнута наукой… «Слово о полку Игореве» — целиком создание русского народа. Оно стоит в ряду лучших мировых образцов художественного народного эпоса и свидетельствует о весьма высоком по тому времени развитии культуры в Киевской Руси… В отличие от других памятников древнерусской литературы «Слово о полку Игореве» не отражает церковной идеологии. Только раз во всем «Слове» упомянута церковь богородицы Пирогощей, к которой едет Игорь при возвращении в Киев… «Слово о полку Игореве» включило в свой состав множество преданий, неизвестных нам по другим памятникам…» Это М. Н. Тихомиров (опубликовано в 1940 году). Однако М. Н. Тихомиров все же напрасно полагал, что «эта мысль совершенно отвергнута наукой». Именно в 1940 году была опубликована книга французского слависта Андре Мазона «Le Slovo D’Igor»…
Не забудем, что 1937 год — год торжественного празднования «юбилея» «Слова». Почему 1937? Потому что предполагалось, что «Слово» не могло быть написано позднее 1187 года, поскольку в нем о Ярославе Осмомысле и перяславском князе Владимире Глебовиче говорится как о живых, а оба умерли как раз в 1187 году… Эта аргументация только на первый взгляд кажется забавной; 1937 год шутить не любил, все сомнения в подлинности «Слова» на территории СССР должны были затихнуть и затихли. Приказано было делать вид, будто книги Мазона не существует вовсе… Поэтому С. П. Обнорский, например, в 1946 году писал о «Слове» так: «Мировоззрение автора «Слова» было не новое, христианское, а дохристианское, с живой любовью к природе, с олицетворением ее сил, с опоэтизированным поклонением им». (Заметим, что это противопоставление «христианского мировоззрения» «дохристианскому», языческому, как «более здоровому», «народному», «поэтическому», даже почти… «атеистическому», заимствованное по сути из сочинений французских антикатолических писателей, удивительно привилось в советской культурной традиции.)… Но далее: «…должна быть отметена продиктованная тем же бездоказательным скепсисом к подлинности памятника совершенно противоестественная мысль, недавно высказанная проф. Мазоном о «Задонщине», памятнике начала XV века, сложившемся в явном подражании «Слову о полку Игореве», как о памятнике, напротив того, якобы послужившем именно базой для позднее сложившегося в подражание ему «Слова о полку Игореве»…»
Однако выяснилось, что просто схватить веник и «отмести противоестественную мысль» все-таки нельзя, надобно предпринять хотя бы видимость попытки научного опровержения крамольной мысли. «Приказано было» начать полемику. «Монументы» советской науки (или, как тогда говорилось, «лучшие силы») брошены были «на прорыв»… Хрестоматийный Гудзий, суровая Адрианова-Перетц, далее — «либералы» отечественной науки — Ю. М. Лотман и Д. С. Лихачев… В. Н. Перетц, муж В. П. Адриановой-Перетц, был в 1934 году судим и умер в ссылке в 1935 году. Н. К. Гудзий также проходил по так называемому «Делу славистов» (материалы Ф. Д. Ашнина и В. М. Алпатова), кстати, хронологически предшествовавшему замечательному юбилею 1937 года. Д. С. Лихачев побывал на Соловках. Лотмана «чаша сия» в то время миновала, но сомнительно, чтобы он не знал, что такое советское законодательство и на что оно способно… И у всех этих ученых ведь были родные и близкие; короче, если бы понадобилось доказать, будто автором «Слова» была Баба Яга, они бы доказали… Тем более, что первыми на доводы Мазона ополчились ученые — эмигранты из России (Петр Бицилли, Роман Якобсон), книга Мазона задевала их патриотические чувства, мучительно обострившиеся в эмиграции… Итогом же «антимазониады» советских ученых явился сборник, изданный в 1962 году: «Слово о полку Игореве — памятник XII века»… Мы, конечно, не можем разобрать сейчас подробно и в хронологической последовательности взгляды и доводы всех сомневавшихся в «подлинности» «Слова»; скажем только, что среди них можно отметить известных ученых XIX века: Сенковского, Погодина, Каченовского, Шевырева; скептически относился к «Слову», например, К. С. Аксаков, славянофил, которого трудно было упрекнуть в недостаточном патриотическом чувстве… Но рассказ подробный о русских и западноевропейских «скептиках» мог бы занять не один том… Поэтому перейдем сразу к событиям, последовавшим вскоре после выхода в свет безапелляционного сборника 1962 года… Это очень странные события; то есть прежде всего возникает невольно вопрос: а почему ему разрешили?.. Но… все-таки скажем, о чем идет речь… Весной 1963 года в Институте русской литературы известный историк А. А. Зимин прочел доклад, в котором развивал доводы Мазона. В 1964 году состоялось обсуждение доклада Зимина, как бы призванное доказать, что «дела давно минувших дней» и «преданья старины глубокой» имеют в «век нынешний» важное политическое значение. Заседание было закрытое, число участников было строго ограничено… Хочется привести письмо востоковеда Н. И. Конрада, которое показывает ситуацию исключительно ярко:
«…С Зиминым дело обстояло так:
Собрались. Жуков (академик-секретарь) открыл заседание, но тут же взял слово академик Дружинин (русский историк, исключительно порядочный человек) и сказал, что он получил письмо от Зимина, в котором тот пишет, что он болен, присутствовать не может и потому просит отложить обсуждение. Жуков отвел это предложение. Дружинин все же попросил поставить его предложение на голосование. Жуков заявил, что обсуждение это не судилище и голосовать нечего. Дружинин взглядом попросил вмешаться меня. Я встал и сказал, что голосовать, действительно, не нужно; но нельзя не согласиться, что говорить о работе в отсутствии ее автора трудно, почему я предлагаю отложить обсуждение, дав слово только приехавшим специально для этого заседания ленинградцам. Если же не откладывать, то предоставить москвичам самим решать: захотят ли они выступать в отсутствии автора. Так и было принято, и что же? Именно москвичи и начали… Невзирая на мое «моральное вето», как потом назвали мое предложение. И начал никто иной, как Н. К. Гудзий, потом сказавший мне, что он просто был дольше не в силах переносить то нервное напряжение, в котором он находился все эти дни под влиянием готовящегося обсуждения работы Зимина.
