Фаина Гримберг - Рюриковичи или семисотлетие «вечных» вопросов
Собрались. Жуков (академик-секретарь) открыл заседание, но тут же взял слово академик Дружинин (русский историк, исключительно порядочный человек) и сказал, что он получил письмо от Зимина, в котором тот пишет, что он болен, присутствовать не может и потому просит отложить обсуждение. Жуков отвел это предложение. Дружинин все же попросил поставить его предложение на голосование. Жуков заявил, что обсуждение это не судилище и голосовать нечего. Дружинин взглядом попросил вмешаться меня. Я встал и сказал, что голосовать, действительно, не нужно; но нельзя не согласиться, что говорить о работе в отсутствии ее автора трудно, почему я предлагаю отложить обсуждение, дав слово только приехавшим специально для этого заседания ленинградцам. Если же не откладывать, то предоставить москвичам самим решать: захотят ли они выступать в отсутствии автора. Так и было принято, и что же? Именно москвичи и начали… Невзирая на мое «моральное вето», как потом назвали мое предложение. И начал никто иной, как Н. К. Гудзий, потом сказавший мне, что он просто был дольше не в силах переносить то нервное напряжение, в котором он находился все эти дни под влиянием готовящегося обсуждения работы Зимина.
И что же получилось? На следующий же день Зимин явился! И оказалось, что он совсем уже не так болен. Просидел два дня и даже произнес длинную речь в конце… Словом, обнаружилось, что «болезнь» была лишь приемом, которым он хотел оттянуть обсуждение… Обсуждение превратилось в разгром. Корректно-сдержанный и с уважением к автору, как к ученому историку, — в выступлении Гудзия; резкий — в выступлении Лихачева… Прочие — академик Рыбаков и многие другие — отрицательно, но также корректно… с защитой Зимина (не полностью, а частичной) выступили некоторые из сотрудников сектора древней русской литературы в Пушкинском доме, руководимого тем же Лихачевым. Они утверждали, что сам Лихачев в свое время говорил многое из того, что теперь сказал Зимин и на что теперь Лихачев нападает. Это порадовало недоброжелателей Лихачева, но не могло повлиять на общую тенденцию обсуждения — явно отрицательную… Никакой резолюции не вынесено. Жуков сказал, что тут имело место именно обсуждение, а не суд, почему никакого «вердикта» и быть не может.
Так — формально. Фактически же — работа научно отвергнута…»
Обратим внимание, каким лейтмотивом звучит заклинательное утверждение: это, мол, не суд, а всего лишь собрание ученых… То есть все понимали, что от подобного «обсуждения» до возможного «настоящего суда» — не так-то много шагов…
А, впрочем, «главным скептиком» следует признать А. И. Мусина-Пушкина, публикатора текста «Слова». Вот что он пишет в 1800 году в предуведомлении к тексту «Слова»: «Любители Российской словесности согласятся, что в сем оставшемся нам от минувших веков сочинении виден дух Оссианов; следовательно и наши древние герои имели своих Бардов, воспевавших им хвалу»… Вспомним сейчас же Кайсарова!.. Все та же модель… и мы имели… не хуже, чем во Франции… и киевская княжна привезла библиотеку, состоявшую… почти из одной книги… и т. д. и т. п. Но самое важное даже и не это, а то, что в 1800 году уже было известно, что Песни Оссиана, якобы легендарного кельтского воина и барда, написаны Джеймсом Макферсоном (первое издание вышло в Эдинбурге в 1760 году)…
Что же касается работ Зимина, то они так и не вышли отдельной книгой; мы можем только ознакомиться с публикациями, рассыпанными по разным сборникам научных статей… В самое последнее время категорические взгляды на концепцию А. А. Зимина подверглись осторожному пересмотру. В описании пресловутого «обсуждения», сделанном А. А. Формозовым («Вопросы истории», № 6–7, 1992), доминируют уже совершенно мрачные тона; «обсуждение» превратилось в настоящее издевательство… В этом же сдвоенном номере журнала опубликованы фрагменты книги А. А. Зимина «Слово о полку Игореве». Приведем несколько фрагментов из этой публикации:
О времени написания «Слова» — «Строго говоря, обе даты (1185 и 1187) базируются только на произвольном допущении того, что обращение автора Слова к князьям, как к живым, должно означать, что произведение, содержащее это обращение, действительно написано при их жизни. Однако подобный литературный прием применяется и в литературных произведениях, написанных много лет, а иногда и столетий спустя после событий, к которым они относятся. И. А. Новиков в этой связи писал: «Нам кажутся эти охотно повторяемые доводы чистым недоразумением», ибо сцену с упоминанием князей Ярослава Галицкого и Владимира Галицкого, как живых, «можно написать не только позже апреля 1187 года, но и насколько угодно позже, хотя бы и в наше время»… Далее… «Следует установить также, с какими источниками по жанру и текстологически сходно Слово о полку Игореве, на какие памятники письменности влияло оно и какие в свою очередь находят отзвук в его тексте. Здесь, в первую очередь встает вопрос о близости Слова к Задонщине и к приписке 1307 г. псковского Апостола…»
Я вижу слабость построений Зимина именно в том, что он непременно желал доказать авторство Иоиля Быковского (того самого, у которого Мусин-Пушкин якобы приобрел «Хронограф», содержавший и Слово)… Мне кажется, что желание непременно найти и идентифицировать автора Слова покамест может только сузить круг поисков и будет мешать свободному исследованию текста… Но помню, как поэт и театровед B. C. Герман высказал предположение, что автором Слова мог быть один из многочисленных крепостных Мусина-Пушкина… Да, это, возможно, объяснило бы, почему автор так и остался неизвестным… Я немного соблазнилась… И правда, ведь должен был Мусин-Пушкин иметь при себе человека, исполнявшего бы должность секретаря-письмоводителя-библиотекаря… Мусин-Пушкин был человек достаточно занятый своей карьерой, положением при дворе, огромной семьей. Кто-то должен был содержать «в порядке», что называется, его библиотеку и собрание рукописей… Тем более, что существовал яркий прецедент: крепостной секретарь-библиотекарь известного графа Шереметева, театрала, Василий Вороблевский, очень одаренный литератор. Мне довелось читать ставший библиографической редкостью блистательный его перевод с французского анонимной испанской повести XVI века «Жизнь Ласарильо с берегов реки Термос» и продолжения этой повести… И еще одно обстоятельство… Автором Слова, вероятно, мог быть человек, сопровождавший Мусина-Пушкина в его путешествии по Европе. Сам Мусин-Пушкин, насколько это известно, латынью не владел. Значит, его спутник непременно должен был знать латынь и читать в бытность в Италии незавершенное сочинение Лиудпранда Кремонского «Антаподосис» («Воздаяние»), само сочинение написано по-латыни, но заглавие его — греческое… Хроника Лиудпранда не была известна в Киевской Руси; в новое время первым упоминает о содержащихся в ней сведениях о «Бояне» Юрий Венелин («Критическое исследование об истории болгар». М., 1849), но и он не знаком непосредственно с текстом Лиудпранда, знает этот текст только в чьем-то пересказе и, естественно, не цитирует…
Только в Италии будущий автор Слова мог познакомиться с «Воздаянием», написанным в 958–962 годах придворным лонгобардского короля Беренгария… В частности, Лиудпранд описывает свое пребывание в Константинополе в 949 году в качестве посла… Заметим, кстати, что, судя по сведениям, заграничное путешествие Мусина-Пушкина имело познавательный характер; современники указывали, что он привез из-за границы книги, рукописи, картины…
Но почему «Антаподосис» нам так важен? А потому, что именно там будущий автор Слова мог прочесть о сыне болгарского царя Симеона Вениамине-Бояне, который умел превращаться в зверя…
Но вот она, роковая фраза Лиудпранда; впервые она цитируется и вводится, что называется, «в научный обиход». Итак… «Baianus autem adeo fertur magicam didicisse ut ex homine subito fieri lupum et quamcumque aliam cerneres feram». Это означает, что Баянус овладел магией настолько, что внезапно мог преобразиться в волка и быть неотличимым от настоящего дикого зверя…
А вот известные фразы из «Задонщины», произведения, которое было для автора Слова основным источником: «Не проразимся мыслию по землями, помянем первых лѣт времена, похвалим вѣщего Бояна, горазна гудца в Киеве. Тот бо вѣщий Боянъ возкладоша горазная своя персты на живыя струны, пояше руским князем славы…»
А вот одна из первых фраз Слова: «Боянъ бо вѣщiй, аще кому хотяше пѣснь творити, то растѣкашется мыслiю по древу, сѣрым вълком по земли, шизым орлом подъ облакы…» Далее пальцы Баяна, ударяющие по струнам, уподобляются стае соколов, пущенной на стаю лебедей…
У нас нет оснований не соглашаться с Мазоном, который полагал, что в «Задонщине» «Боян» — болгарское имя. Однако (мы уже об этом говорили) «Боян» («Баян») — не славянское, как полагал Мазон, а собственно болгарское, «общеболгарское», то есть тюркское по происхождению имя, и мы уже говорили, что оно означает, добавим еще, что в «Задонщине» «Боян» — явно именное прозвание, имеющее статус «собственно имени», употребляемого вне зависимости от своего изначального «ритуального» смысла… Мазон (совершенно верно, на наш взгляд) полагает, что первые «музыканты и певцы» (да, впрочем, и не только первые) Киевской Руси были «иностранцами», выходцами с Балканского полуострова, греками и болгарами. Почему так было? Вовсе не потому, что «местные жители» Руси Рюриковичей не имели подобных талантов. Просто у них не успел развиться соответственный «княжеско-полководческий» уклад жизни с этими ритуализованными дружинными пирами, во время которых исполняли свои «песни» певцы-сказители… Певцы, певшие по славянски, вытеснили, вероятно, скандинавских скальдов самых первых Рюриковичей… Это должно было совпасть со «славянизацией» и «балканизацией» княжеского обихода при Владимире Святославиче… Тогда «гудца» Бояна из «Задонщины» возможно связать с Борисом и Глебом (вспомним все, что мы о них уже сказали)… Связывать Бояна «Задонщины» с Лиудпрандовым Баянусом у нас нет оснований, тот на Русь не попадал… Само именное прозвание «Боян» упоминается в нескольких берестяных грамотах, в Новгородской Первой летописи и в одной настенной надписи в Киевской Софии. Эти упоминания датируются разным временем и речь идет о разных лицах. Но все же болгарское «Б/о/а/ян» не привилось на Руси… Традиции византийского церковного пения также, естественно, были принесены балканцами; преимущественно, разумеется, греками. Долгое время балканцы доминировали в русском церковном пении, тот же Мазон не случайно вспоминает Киприана и Цамблака (уже конец XIV — начало XV века)… Можно сделать осторожное предположение, что Рюриковичи предпочитали «держать» при своих «дворах» именно «иностранных» (балканских) «славутных певцов». Явно балканские, очень мало искаженные человеком, записавшим их, формы имен у певца, не желавшего служить Даниилу Галицко-Волынскому («Митуса»), и у другого певца, упомянутого в Ипатьевской летописи (1137 г.), о котором вспоминает Мазон («Мануйло»). Митуса (вероятно, как лицо «наемное», не состоявшее у Даниила «в подданстве») перешел на службу к «владыке Перемышльскому» (любопытное свидетельство о том, что при дворе епископа состоял «светский», «славутный» певец); «в процессе», так сказать, феодальных распрей Андрей дворский (блистательный персонаж Галицко-Волынской летописи, полководец Даниила) разорил двор епископа, колоритно сорвал с его приспешников пышные боярские шапки и «в поношение» разодрал, а Митусу воротил в разодранной одежде к Даниилу. Что было дальше с этим «славутным певцом» — неизвестно… Мазон приводит и летописную запись 1052 года: «… въ Кiевъ пришли трiе пѣвци изъ Грекъ съ роды своима…»
