Владимир Мавродин - Очерки истории Левобережной Украины (с древнейших времен до второй половины XIV века)
Ф. Энгельс указывает: «Для того же, чтобы рабский труд сделался господствующим способом производства в целом обществе, общество должно достигнуть гораздо высшего развития производства, торговли и накопления богатств».[454]
Род трансформируется «в локализированный микрокосм» — общину, вервь, с ее устойчивостью и застойностью.
«Где патриархальный род успел переродиться в сельскую общину, там создаются особо благоприятные предпосылки для возникновения феодализма — как путем захвата общинной земли выделившимися из среды самой же общины, но оторвавшимися от нее богатыми, военизированными и потому сильными людьми, превращающимися в феодалов, так и путем подчинения общины и обложения ее данью, превращающейся в ренту-налог в результате завоевания».[455]
В условиях существования общины ее структурная устойчивость препятствует развитию рабовладения, так как последнее потребовало бы коренной ее ломки, тогда как при феодализме она продолжает существовать, но превращается из организации свободных в организацию зависимых.
«Для сельской общины путь к феодализму значительно естественней и проще, чем путь к рабовладельческой формации».[456]
Таким образом, внутренние, имманентные условия развития общественного строя порождают на территории древнерусских княжеств из доклассового общества феодализм, а не рабовладельческую формацию. Конечно, в условиях феодального окружения Русь не могла начинать с античного рабства, но несмотря на большое значение внешних факторов, вроде влияния Византии и Хазарии на процесс складывания феодальных отношений, обусловленного втягиванием определенных слоев общества славян, финнов и т. д. в орбиту их влияния путем торговли, походов, участия в дружинах и т. д., все же первенствующее значение следует придавать именно первым, т. е. внутренним причинам.
Для Ленина не было сомнений, когда датировать развитие феодально-крепостнического строя в России. Этой датой для Ленина были времена «Русской Правды».[457] Начало крепостничества Ленин относит к IX в., т. е. ко временам образования Русского государства, но нельзя думать, что в IX–X вв. вся древняя Русь, и в том числе Северская земля, представляла собой нечто единое в смысле развития феодализма. Вокруг таких центров, как Чернигов, Переяславль, Любеч, Курск, Рыльск, Путивль, Донец, Ницаха, Гочево и, по-видимому, ряд других, имена которых до нас не дошли, создавался ранний феодальный мир. Это были типичные города — феодальные центры с дружинниками, ремесленниками, купцами, зависимым населением: челядью и т. п.[458] В определенном радиусе располагались феодальные владения и жил сельский зависимый люд. Число зависимого люда все время быстро увеличивалось, и в этом круге все более и более сокращался сектор еще свободных общинников. Степень угнетения высока, последнее близко к рабству. Эти центры окружены еще морем общин, среди которых идет автохтонный процесс выделения феодалов. Последний ускоряется включением районов, население которых ранее было обложено Только лишь данью, в орбиту влияния крупных феодальных центров. Общинник превращается в зависимого смерда, земля его экспроприируется, а господствующая знать — «лучшие мужи», «нарочитая», «старая чадь» и т. д. — при оказании покорности входит в состав дружинников князя, а при сопротивлении уничтожается. Феодализм растет вширь и вглубь, перерабатывая и уничтожая родовые отношения. В этом отношении характерны ход исторического развития и социальные отношения, установившиеся в земле радимичей, захваченной феодалами Северской земли. Те же процессы, которые шли в Северской земле, т. е. выделение ремесла, социальная и имущественная дифференциация, выделение дружинной прослойки Б. Рыбаков отмечает и у радимичей, но все шло гораздо медленнее и не столь интенсивно, как в земле северян. В работе Б. Рыбакова, к которой мы и отсылаем интересующихся подробнее вопросом о хозяйстве и социальной структуре радимичей,[459] есть указания на то, что выделение местной дружинной феодальной прослойки тормозилось тем, что результат ограбления радимичского смерда шел главным образом не в пользу дружинной прослойки, а в пользу черниговских и киевских феодалов. Несмотря на то, что полюдье отбило от местной знати объект ее эксплуатации, она сама стала входить в состав черниговской княжеской дружины.[460] Таким образом, автохтонный процесс выделения феодализирующейся верхушки идет различными путями в зависимости от степени и формы влияния окружающего феодального общества.
Не менее интересна история и другого племени, вошедшего в состав Северской земли, а именно вятичей. Но если радимичи, наконец, дождались своего исследователя, обрисовавшего путь их развития, то работа А. В. Арциховского «Курганы вятичей» написана давно и проблемы не исчерпывает. Вятичские курганы характерны своим бедным инвентарем. Орудий труда найдено очень мало, попадались главным образом ножи. Раскопками обнаружено было еще пять серпов (все в женских погребениях), топор, ножницы для стрижки овец, кресала. Чаще встречаются украшения, но серебра очень мало, а золотая вещь найдена лишь одна (золотой бубенчик).[461] Раковины каури и клады восточных монет указывают на торговые связи и, в частности, на торговлю вятичей с Востоком, шедшую, судя по топографии кладов, не Доном, а Окою, начавшуюся сравнительно поздно, не ранее середины VIII в., и выдвинувшую в качестве речного порта для караванов, шедших из вятичских лесов, Муром.[462] Однообразие бедного могильного инвентаря свидетельствует о слабой социальной дифференциации. Нельзя считать, что разложение сельской общины и выделение феодальных элементов не коснулось вятичей. Но феодальные отношения, сложившиеся в Муроме, Рязани, в Северской земле, быстро прервали самостоятельное, весьма медленное развитие феодализма среди вятичей и превратили общины вятичей в организацию угнетенного и эксплуатируемого сельского населения, зависящего главным образом от пришлых черниговских феодалов. Всем известны попытки вятичей отстоять свою самостоятельность, их воинственность, сделавшая дебри вятичей неприступной крепостью. В борьбе с киевскими и черниговскими князьями погибают племенные князьки вятичской земли. «Лучшие мужи» вятичские частично были истреблены, частично вошли в состав подчинивших себе непокорное племя черниговских феодалов.
Среди вятичей несомненно также шел совершенно самостоятельным путем процесс возникновения феодальных отношений, но освоение вятичей черниговскими князьями и боярами сделало последних хозяевами земли и поставило во главе феодального общества не столько феодальных потомков вятичских «лучших мужей», сколько пришлых черниговских феодалов. Разложение родовых отношений в вятичской земле подготовило появление городов, имена которых (Колтеск, Дедославль, Лопастна и др.) начинают с середины XII в. мелькать на страницах летописи. Возникли они Не в XII в., а ранее, и были уже в XII в., по-видимому, не поселениями времен родоплеменного быта, а городами, хотя больше напоминавшими своих социальных предшественников X в., вроде древлянского Искоростеня, нем Чернигов, Новгород-Северск и другие города — феодальные центры.[463]
Несколько замечаний о быте и культуре древних северян. Летопись рисует быт северян, радимичей и вятичей в черных красках: «и Радимичи, и Вятичи, и Север один обычай имяху: живяху в лесех, якоже и всякий зверь, ядуще все нечисто, срамословье в них пред отъци и пред снохами, и браци не бываху в них, но игршца межю села, схожахуся на игрища, на плясенье и на все бесовские игрища, и ту умыкаху жены себе, с неюже кто съвещашеся; имяху же по две и по три жены».[464] Столь же нелестную характеристику с точки зрения церковника-чернеца дает летописец и древлянам, тогда как поляне в его представлении отличаются высокой нравственностью… Про них он пишет:
«Имяху бо обычаи свои, и закон отець, своих и преданья, кождо свой нрав. Поляне бо своих отець обычай имуть кроток и тих, и стыденье к снохам своим и к сестрам, к матерем и к родителем своим, к свекровем и к деверем велико стыденье имеху, брачный обычай имяху, не хожаше зять по невесту, но привожаху вечер, а, заутра приношаху по ней что вдадуче».[465]
Такое выпячивание высокой нравственности полян, в отличие от грубых, диких обычаев северян, радимичей, вятичей и древлян, как их рисует составитель летописи, заставляет упрекнуть его в, тенденциозности. Как киевлянин, он возвел на пьедестал высокой морали свое племя, прочие же, окружающие Киев племена, представлены им живущими «зверинским обычаем». Таким образом, тенденциозность летописца заставляет нас сомневаться в наличии кое-каких особенностей быта, приписываемых летописцем северянам, радимичам и вятичам. Археологические источники, как это было показано ранее, рисуют эти племена, а особенно северян, не такими уж отсталыми и дикими, живущими «якоже и всякий зверь» и «ядуще все нечисто».
