Александр Кобак - Исторические кладбища Санкт-Петербурга
Своеобразной реминисценцией «послужных списков» эпитафий прошлого века является надпись на могиле Г. С. Лебедева, похороненного в 1817 г. на Георгиевском кладбище. Стихи на памятнике известному путешественнику и исследователю Индии гласят:
Сей муж, с названием согласно,
Три части света пролетел;
Полет он делал не напрасно
Во отдаленнейший предел;
Он первый из сынов Российских
Восточну Индию проник
И, списки нравов сняв индийских,
В Россию их принес язык.
Без всех ума образований,
Толь важный совершил полет;
Состав от Индских мурований
Небезуспешно выдал в свет.
Судьба всеобща упредила
Труды покоем наградить.
Супруга нежна рассудила
Сей памятник соорудить.
Да сим любви ее залогом
Пришельцев убедить земных,
Да с нею воздохнуть пред Богом,
Ему желая мест святых.
Однако для первой трети XIX в. более типичны тексты, абстрагирующиеся от биографических реалий. Эпоха романтизма поднимает в стихотворном жанре эпитафии вечные вопросы жизни и смерти, любви и веры.
Ни тяжкая земля, ни камень гробовой
Души бессмертныя не окуют полета.
Она, как узница от цепи роковой.
Летит в безбрежну даль сияния и света.
Земная жизнь, как тяжкий плен стесняет.
Удел земли – мятеж и суета.
Но в дебрях жизни сей нас грустных утешает
Животворящее сияние креста;
За ним, христианин, – сотрешь сей жизни бремя,
За ним, туда, где зародилось время,
Отколь связует все цепь древняя веков;
Тебя, как сына, там ждет вечная любовь!
Это стихи на памятнике участника Отечественной войны 1812 г. князя Б. А. Голицына на Лазаревском кладбище (1822 г.). С ними перекликаются проникнутые религиозным чувством строки эпитафии В. Ф. Резановой (1820 г.):
Хранитель Ангел твой, как сирота, унылой
Невидимо живет над мирной здесь могилой.
И посреди молитв, близ урны притаясь,
К тебе друзей твоих приход благословляет,
Их слезы о тебе, их вздохи собирает
И ждет в томлении, когда ударит час —
И спящих под землей пробудит Бог трубою!
И явится на суд Сопутник твой с тобою?
В контексте романтизма приобретает особую выразительность мотив будущей – за гробом – встречи любящих душ:
Супруга милая, тебя уж нет со мной,
Дни счастья моего с тобой навек сокрылись!
Так что ж осталося в сей участи мне злой?
Желать, чтоб в вечности скорей мы съединились.
(1808 г., Лазаревское кладбище, княгине А. И. Урусовой)
Надгробие В. Я. Чичагова на Лазаревском кладбище
Надгробие А. Н. Оленина на Тихвинском кладбище
Другой столь же постоянный мотив: на тех, кого призывает к себе Бог, лежит печать избранника:
Бесценной супруге
Ты жизни цену мне прямую показала,
Ты год блаженства мне небесного дала.
Но ангел кроткий наш, Ты нам на миг сияла
И к ангелам в свое отечество пришла.
(1823 г., Смоленское кладбище, А. П. Инглис)
Характерен также для эпитафии романтизма экспрессивный взрыв, выражение безудержного горя и потрясения. Стихи мужа на памятнике А. А. Лобановой:
И дружба, и любовь, и самый прах мне милой —
Все, все поглощено могилой.
(1836 г., Ново-Лазаревское кладбище)
Стихи на памятнике Е. Л. Владимировой (рожд. кн. Шаховской), о которой сообщается, по обычаю тех лет, что в замужестве она была 9 месяцев и 11 дней:
Мой друг, как ужасно, как сладко любить!
Весь мир так прекрасен, как лик совершенства.
(1836 г.)
Нельзя не заметить достаточно высокий литературный уровень эпитафии начала XIX в., по преимуществу анонимной, но находящейся в русле настоящего поэтического искусства. В отличие от дежурных эпитафий «надгробописца» Рубана, стихотворные тексты, создававшиеся известными поэтами XIX в., имеют вполне определенный повод для написания, адресованы к друзьям и близким. Так, А. С. Пушкин в 1828 г. пишет эпитафию младенцу Николеньке Волконскому, сыну декабриста С. Г. Волконского и М. Н. Волконской (рожд. Раевской), уехавшей вслед за мужем в Сибирь:
В сиянье, в радостном покое,
У трона Вечного Творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца.
И. А. Крылов сочинил надгробную надпись на памятник Е. М. Олениной, к которой относился с большой признательностью и уважением; это были последние стихотворные строки, сочиненные Крыловым. На памятнике А. Н. Оленина сохранилась эпитафия, написанная А. П. Керн, приходившейся племянницей его супруге. Заслуживает внимания жанр эпитафии в творчестве П. А. Вяземского. В некрополях Александро-Невской лавры сохраняются памятники с его стихотворными надписями. Одна посвящена двадцатилетнему поручику Семеновского полка Владимиру Смирнову, прошедшему поля сражений Отечественной войны и неожиданно скончавшемуся в 1815 г. в родительском доме:
Цвет юности его в боях судьба щадила,
При взорах матери ждала его могила.
Таинственной руки непостижим закон!
Едва приветствуем семейством дружным он,
И сей привета глас – глас вечного прощанья:
Болезнью свержен он на хладный одр страданья.
От юного чела отринуть не могли
Удара плач сестер, родителей стенанье.
Покойся, добрый сын, минутный гость земли!
Утешьтесь, мать, отец! За гробом есть свиданье.
Романтическая идеализация, однако, превращается в штамп, риторическую фигуру, не имеющую отношения к реальной действительности. На памятнике графа А. И. Моркова, не блиставшего дипломатическими и государственными заслугами, его внебрачная дочь, унаследовавшая значительное состояние, поместила следующие анонимные стихи:
Поборник истины, блюститель правоты,
Служил, как верный сын, Отечеству, престолу,
Как столп, недвижим, непреклонен долу
Высокий, тонкий ум и сердца доброты
Всегда он озарял чистейшею душою;
Был славен на земли, но верою святою
В прекрасных днях своих стремился к небесам;
Здесь в памяти живет, а дух бессмертный – там;
Дочь благодарная печалью сражена,
Лежит едва дыша у праха ей священна.
Лежит и молится и про себя, и вслух,
Да в лоне Божием его почиет дух.
(1827 г., Лазаревское кладбище)
Надгробие А. Бозио на Выборгском римско-католическом кладбище
Надгробие А. И. Моркова на Лазаревском кладбище
Романтическая поэтика обнаруживает себя и в постоянных, устойчивых (до навязчивости) рифмах: друг – супруг, могила – разлучила, прах – слезах и т. п.; в обращении к традиционному, многократно испытанному арсеналу образов. Вот эпитафия на могиле сестер Е. А. и М. А. Бек. Одна умерла девицей, другая – матерью четверых детей:
Одна развиться не успела,
Другая пышно расцвела —
Лишь утра блеск одна узрела,
Другая в полдень отцвела.
Так улететь спешат две розы
Дыханьем чистым в небеса;
Их цвет лишь прах; как наши слезы,
На них алмазная роса.
(1834 г., Лазаревское кладбище)
Другой романтический штамп:
Жизнь! Ты море и волненье,
Смерть! Ты пристань и покой;
Будет там соединенье
Разлученных здесь волной.
(1834 г.)
Эпитафия как литературная форма и факт бытовой культуры по природе своей явление не собственно русское, заимствованное. В качестве художественного текста эпитафия, даже в пору расцвета жанра – в конце XVIII—начале XIX вв. – встречается лишь на городских кладбищах, богатых дворянских и купеческих надгробиях. Не случайно кризис жанра совпал с кризисом романтизма, художественного направления, поэтику которого жанр эпитафии наиболее органично воспринял.
Примечательно, что именно в поэзии романтиков отразилось ощущение противоречия между клишированными образами текстов эпитафий и непосредственностью чувства, связанного с могилой близкого человека.
Н. М. Языков в 1829 г. завещал:
Когда умру, смиренно совершите
По мне обряд печальный и святой.
И мне стихов надгробных не пишите,
И мрамора не ставьте надо мной.
(«Песня»)
Поэт-романтик Д. Струйский писал в 1841 г.:
Крест деревянный над могилой
Какой-то мирной простотой
Влечет к себе мой дух унылый —
И верю я: он друг прямой.
Но с эпитафией слезливой —
На светлом мраморе венец,
Из меди вылит горделивой, —
Мне подозрителен, как льстец.
(«Предубеждение»[228])
Еще определеннее эта мысль прозвучит в «Завещании» Н. В. Гоголя: «Завещаю не ставить надо мною никакого памятника и не помышлять о таком пустяке, христианина недостойном»[229].
Надгробие Ф. И. Шуберта на Смоленском лютеранском кладбище
С иронией об «общеупотребительных на могилах среднего люда кладбищенских стихах» говорит Ф. М. Достоевский в «Братьях Карамазовых», смеется над ними и Марко Вовчок в романе «Записки причетника». Как известно, могила Л. Н. Толстого лишена какой-либо надписи. Но, пожалуй, с наибольшей резкостью и идеологической направленностью об этом предмете высказывался Н. С. Лесков: «…скромному и истинно святому чувству нашего народа глубоко противно кичливое стремление к надмогильной монументальности с дутыми эпитафиями, всегда более или менее неудачными и неприятными для христианского чувства. Если такая претенциозность и встречается у простолюдинов, то это встречается как чужеземный нанос – как порча, пробирающаяся в наш народ с Запада, – преимущественно от немцев, которые любят «возводить» монументы и высекать на них широковещательные надписи о деяниях и заслугах покойника. Наш же русский памятник, если то кому угодно знать, – это дубовый крест с голубцом – и более ничего. Крест ставился на могиле в знак того, что здесь погребен христианин; а о делах его и значении не считают нужным писать и возвещать, потому что все наши дела – тлен и суета. Вот почему многих и самых богатых и почетных в своем кругу русских простолюдинов камнями не прессуют, а «означают», – заметьте, не украшают, а только «означают» крестом. А где от этого отступают, там, значит, отступают уже от своего доброго родительского обычая, о котором весьма позволительно пожалеть»[230]. Лесков завещал похоронить его «самым скромным и дешевым порядком», просил никогда не ставить на могиле «никакого иного памятника, кроме обыкновенного, простого деревянного креста»[231].
