Александр Кобак - Исторические кладбища Санкт-Петербурга
Однако замечательно, что в петербургском некрополе силлабических эпитафий значительно меньше, чем в московском, не говоря о провинциальном, в котором «протокольные» силлабические эпитафии встречаются до начала XIX в. Это вполне понятно – создаваемая в столице новая культура петербургского периода русской истории самым прямым образом сказывалась на кладбищенской литературе. В Петербурге уже с середины века зарифмованная биография начинает сменяться надписями панегирического и элегического характера. Меняется и соотношение прозы и стиха в надписях.
Сложились два типа панегирических надписей. Более распространенная представлена на серебряной гробнице Александра Невского, сооруженной в 1747–1752 гг., – подробная прозаическая надпись и стихотворная эпитафия, написанная М. В. Ломоносовым:
Святый и храбрый князь здесь телом почивает;
Но духом от небес на град сей призирает
И на брега, где он противных побеждал
И где невидимо Петру споспешствовал.
Являя дщерь его усердие святое,
Сему защитнику воздвигла раку в честь
От первого сребра, что недро ей земное
Открыло, как на трон благоволила сесть.
Второй тип, явно ориентированный на гуманистическую надпись эпохи Возрождения, представлен на надгробии самого Ломоносова (Лазаревское кладбище), В. К. Тредиаковского (Смоленское кладбище), а в середине 1800-х гг. – М. Н. Муравьева[221]. Обычно это двуязычная надпись на русском и латинском языках, представляющая собой торжественную прозу.
Более заметно изменение соотношения стиха и прозы в надписях элегических, например на надгробии поэтессы А. Ф. Ржевской (1769 г., Лазаревское кладбище)[222]. На нем всего три надписи: две прозаические и одна стихотворная. Первую краткую прозаическую надпись можно назвать опознавательно-биографической, вторая – это уже развернутая похвала добродетелям и талантам, повторенная еще и в большой стихотворной надписи, но в другой интонации, интонации философско-медитативного размышления, завершающегося сентенцией:
Супруг в ней потеряв любовницу и друга,
Отчаясь слезы льет и будет плакать век.
Но что ж ей пользы в том? Вот, что есть человек.
Надгробие М. В. Ломоносова на Лазаревском кладбище
С этой эпитафией сходна по структуре надпись на могиле Ф. Ф. Дубянского (1774 г., Лазаревское кладбище):
Для общества кто жизнь полезну провождает
И во младых летах нечаянно скончает, —
Достойно ль сожалеть о случае таком,
Коль многого и вдруг лишаемся мы в ком?
Лежащий в гробе здесь кем ни был в свете знаем,
Днесь в горестных слезах он всеми вспоминаем.
Сей ревностно по смерть отечеству служил,
Любя всех искренно, всегда добро творил.
Почтенный в свете муж ничем не был прельщенный,
Хранил законы все граждански и священны;
Делами так сиял, презревши ложь и лесть,
Что вечно процветет его хвала и честь.
Но ах! Дубянский сам теперь сего не внемлет!
Едины лишь от нас с желанием приемлет
Усердные иметь молитвы пред Творцом,
Чтоб увенчал его небесных благ венцом.
Внемли ж, Всевышний, нас с молением сердечным
И в небе награди его блаженством вечным.
Эпитафии крупных поэтов XVIII в. (Ломоносова, Сумарокова и др.) несомненно оказали влияние на общее развитие жанра в петербургском некрополе, однако их надписи появляются на надгробиях сравнительно редко. Новые образцы, в том числе опубликованные в журналах, тиражируются на кладбищах уже почти профессиональными сочинителями эпитафий. С одним из них, В. Г. Рубаном, связано появление нового типа эпитафии (чаще всего крупному чиновнику), в котором отчасти воскрешаются черты силлабического панегирика, при этом надпись прозаическая сведена до минимума. Типична его эпитафия А. В. Олешеву (1788 г., Лазаревское кладбище):
Чем Шпалдинг, де Мулин и Юнг себя прославил,
То Олешев своим соотчичам оставил.
Был воин, судия, философ, эконом,
Гостеприимством всем его известен дом.
Жил добродетельно и кончил жизнь без страху.
Читатель, ты его воздав почтенье праху,
К Всевышнему мольбу усердну вознеси,
Да царствует его дух вечно в небеси[223].
Многократное повторение этой схемы, сухой и безличной, сочиняемой обычно по заказу, и создало Рубану репутацию «надгробописца» (Д. И. Хвостов).
Надгробие И. М. Измайлова на Лазаревском кладбище
Надгробие М. Н. Муравьева на Лазаревском кладбище
К концу века обширные панегирические надписи, равно как и пышные гробницы, подвергаются осуждению. Эпитафия предромантизма оказалась более чуткой, чем силлабическая, к смене литературных вкусов. С восстановлением равновесия и пропорций между стихотворными и прозаическими надписями в петербургском некрополе получает распространение более привычный уже для XIX в. тип небольшой эпиграмматической эпитафии, в которой проявляется, а в эпоху сентиментализма закрепляется интимный характер публичного культа умерших. Впрочем, одной из первых была эпитафия А. П. Сумарокова А. П. Шереметевой (1768 г., Лазаревское кладбище):
А ты, о Боже, глас родителя внемли!
Да будет дочь его, отъятая судьбою,
Толико в небеси прехвальна пред тобою,
Колико пребыла прехвальна на земли.
Избавленные от биографических и служебных подробностей, эти эпитафии строятся на обыгрывании противопоставлений «жизнь—смерть», «душа—тело», «земля—небеса» и др. Может быть, особенно наглядны двустишия драматургам Я. Б. Княжнину (1791 г., Смоленское кладбище):
Твореньи Княжнина Россия не забудет,
Он был и нет его; он есть и вечно будет.
В. И. Лукину (1794 г., Лазаревское кладбище):
Я умер! Здесь мой сокрыт во гробе прах.
Я духом жив и буду жить у искренних друзей в сердцах.
В 1810-х гг. четверостишие становится основной формой эпитафии. Она приобретает характер дружеских или родственных переживаний, «герой» стихотворной надписи совершенно освобождается от социальных характеристик, как в эпитафиях Г. Р. Державина – поэту и одновременно крупному чиновнику М. Н. Муравьеву (1807 г., Лазаревское кладбище):
Дух кроткий, честный, просвещенный,
Не мира гражданин сего
Взлетал в селении священны,
Здесь друга прах почиет моего[224].
или жене (1794 г., Лазаревское кладбище):
Где добродетель? Где краса?
Кто мне следы ее приметит?
Увы! здесь дверь на небеса…
Сокрылась в ней – да солнце встретит!
Кладбищенская литература далеко не сразу стала осознаваться «сниженным культурным фондом», некрополь как раз в литературной своей части тесно связан с текущей литературой. Эпитафия одновременно «публиковалась» на надгробной плите и на журнальных страницах, как, например, эпитафия поэту М. В. Милонову (1821 г., Георгиевское кладбище) В. И. Панаева:
У славы, у надежд отчизны похищенный,
Погибший в цвете лет, Милонов здесь лежит.
В чью грудь доступен огнь поэзии священной,
Тот искренней слезой прах юноши почтит[225].
Кладбища, гробницы, мавзолеи, надписи – постоянные темы журнальных публикаций; «прогулки на кладбище» – характерный литературный жанр конца XVIII-первой трети XIX вв. Литературная репутация эпитафии была очень высока: после смерти И. Ф. Богдановича (1803 г.) Н. М. Карамзин объявил в «Вестнике Европы» конкурс на лучшую эпитафию, а кончина А. В. Суворова вызвала целый цикл эпитафий от обширной биографически-панегирической А. С. Шишкова[226] до двустишия Н. И. Гнедича:
Ты ищешь монумента?..
Суворов здесь лежит[227].
Хотя текст надписи был избран еще самим Суворовым в разговоре с Державиным – «Здесь лежит Суворов».
Надгробие А. А. Полянского на Лазаревском кладбище
В классицистической эпитафии XVIII в. звучал пафос гражданственности и честно исполненного долга. Это можно заметить еще в стихах на памятнике адмиралу П. И. Ханыкову на Лазаревском кладбище (1812 г.):
Здесь старец опочил, благословенный свыше,
Вождь сил, носящийся с громами по морям,
Он был в день брани – лев, в день мира агнца тише,
России верный сын, слуга и друг царям.
Он с верою протек путь жизни скорбный, тесный,
И в смерти с верою сподобен торжества.
За подвиг на земли приял венец небесный
И славой воссиял во свете Божества.
Своеобразной реминисценцией «послужных списков» эпитафий прошлого века является надпись на могиле Г. С. Лебедева, похороненного в 1817 г. на Георгиевском кладбище. Стихи на памятнике известному путешественнику и исследователю Индии гласят:
Сей муж, с названием согласно,
Три части света пролетел;
Полет он делал не напрасно
Во отдаленнейший предел;
Он первый из сынов Российских
Восточну Индию проник
И, списки нравов сняв индийских,
В Россию их принес язык.
Без всех ума образований,
Толь важный совершил полет;
Состав от Индских мурований
Небезуспешно выдал в свет.
Судьба всеобща упредила
Труды покоем наградить.
Супруга нежна рассудила
Сей памятник соорудить.
Да сим любви ее залогом
Пришельцев убедить земных,
Да с нею воздохнуть пред Богом,
Ему желая мест святых.
Однако для первой трети XIX в. более типичны тексты, абстрагирующиеся от биографических реалий. Эпоха романтизма поднимает в стихотворном жанре эпитафии вечные вопросы жизни и смерти, любви и веры.
