Павел Федоров - Витим Золотой (Роман 2)
- На, погляди!
Сдерживая коней, он оглянулся. Олимпиада протянула ему шапку и засмеялась. Отрицательно покачав головой, Микешка нахмурился и еще крепче натянул на лоб свою пеструю папаху.
- Надень, тебе говорят! - крикнула она сердито.
- Мне чужого не надо, - сказал он и отвернулся.
- Это твоя же! - снова крикнула она и, колотя его по полушубку, продолжала: - Я сама заказывала для тебя зарецкому агенту. Он только сейчас прислал. Авдей этой шапки и в глаза не видел. Третий день кутит. Ради тебя, дурака, старалась, а ты еще...
Она не договорила. Сорвав с его головы папаху, забросила ее в сухой у дороги бурьян. Словно пестрый ягненок, шапка несколько раз кувыркнулась на снегу и скатилась в канаву. Не спуская с нее глаз, Микешка остановил коней.
- Не смей брать! - крикнула Олимпиада.
- Ну как же так? - натянув вожжи, Микешка свернул с дороги и по неглубокому снегу подъехал к канавке. Темный чуб парня трепал ветерок. Олимпиада приподнялась в кошевке и быстро нахлобучила пыжиковую шапку на его голову.
Микешка остановил коней и вытащил из канавы свою пеструю папаху. По полю серебристо ползла легкая поземка, зализывая занесенные снежком кустики ковыля. Где-то близко раздался звон колокольчика и взвизгнули санные полозья. Микешка и Олимпиада оглянулись одновременно. Дробя ногами санный след, к ним быстро приближалась пара рыжих коней, запряженных в широкие розвальни. Правил незнакомый полицейский урядник. За ним сидели двое в шубах. Архипа Буланова Микешка узнал по его старенькой, облезлой шапчонке, которая не прикрывала даже раскрасневшиеся на морозе уши. Другой пассажир, Василий Михайлович Кондрашов, откинув воротник тулупа, узнав Микешку, помахал ему рукой. Розвальни сопровождали два конных стражника на темно-бурых конях.
- Пошел! - крикнул один из них.
Розвальни проехали в четырех шагах от кошевы. Микешка успел бросить папаху. Архип поймал ее на лету. Стражник что-то выкрикнул и, повернувшись на седле, погрозил Микешке нагайкой. Рыжие кони, подстегнутые урядником, усилили ход. За розвальнями вихрилась снежная пыль. На развилке дорог кони круто повернули и понеслись по Зарецкому большаку.
- Куда же их, Микешка? - испуганно спросила Олимпиада.
- В острог, наверное, куда же еще! - ответил он, чувствуя, как ненавидит он сейчас Олимпиаду со всей ее странной затеей.
- Они что же, самые главные смутьяны?
- Это ты у Авдея спроси, - выезжая на дорогу, ответил Микешка. Сейчас ему был гадок и Авдей, и унизительное его покровительство, противна и шапка, купленная на доменовские деньги. Он резко натянул вожжи. Сильные, породистые лошади рванулись вперед. Олимпиада рывком откинулась на заднее сиденье. В морозном воздухе кружились снежные звездочки, впереди маячили островерхие шиханы и голубело ледяное небо.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Нелегко начиналась жизнь Василисы в лигостаевском доме. Потрясенная неожиданной встречей со Степанидой, она вошла в кухню и присела на лавку. Светло и солнечно было в чисто подметенной избе. В печке, тихо потрескивая, жарко тлели сухие кизяки. Темный печной шесток мерцал гаснущими искрами, кизяки шипели, вздыхая. Едкий дым, облизывая опаленные кирпичи, вился голубыми змейками и улетал через трубу в лазурную высь.
С куренками в руках желтым призраком на пороге появился Санька.
- Вот дядя Петя велел вам их отдать, - кладя кур на кухонную скамью, проговорил Сашок. - Лапшу будем стряпать, - поглядывая на приунывшую Василису, продолжал он и, сдунув полусонную на стенке муху, поймал ее черными ногтями за крылышки и кинул в пылающую печь.
- Обделать их нужно, ощипать, - тихим, изменившимся голосом сказала Василиса.
- Ошпарим, конечно, поначалу, потом ощипем! - бойко отозвался Сашок. Он поспешно скинул шубенку и повесил ее на гвоздь. Покосившись на Василису, прищурил глаз и хитро ухмыльнулся, словно говоря: "Вот, видишь, сегодня не забыл шубу повесить. А это потому, что ты мне очень понравилась. А на дуру Стешку плюнь. Я за тебя заступился и еще заступлюсь", - говорили его чистые светло-серые глаза.
Василиса поняла это, чуть заметно кивнула и, ласково улыбнувшись, спросила:
- Ну что они там, Саня?
- Известно, лается на дядю Петю, на меня тоже накинулась за куренков, да дядя Петя ее урезонил... Известно, баба она сердитая.
- Эх ты, мужчинка! - Василиса вздохнула и, поднявшись с лавки, подошла к Саньке, погладила по голове и, растрепав его вихрившийся чубик, несколько раз поцеловала удивленные глаза, холодный нос и прижалась к его лицу мягкой, теплой щекой. Мальчик, чувствуя ее горячие слезы, задрожал всем телом. В его маленькой жизни это была тоже первая ласка, первая, неосознанная, искренняя, детская любовь.
Позади кто-то, издавая непонятный звук, заскребся в оконную раму. Они смущенно вздрогнули и, отодвинувшись друг от друга, повернули головы к выходящей на улицу стене. Там, на подоконнике, сидел, нахохлившись, сизый голубь, вытягивая белую шейку, стучал клювом в стекло.
- Эге! - воскликнул Сашок. - Это Ванька!
- Какой Ванька? - засмеялась Василиса.
- Да мой Ванька! Он почти што кажный день прилетает, с Манькой вместе! А ее что-то нету! - встревоженно проговорил Сашок. Подойдя к полке, он отломил за занавеской кусок хлеба и направился к форточке.
- У него и Манька есть? - обрадованная этим маленьким событием, спросила Василиса.
- А как же! Конечно, есть.
Сашок, вскочив на скамью, опустил за форточку хлеб. Проголодавшийся голубь начал бойко клевать его. Тут же из-за наличника вынырнула такая же сизая, со степенным пузатеньким зобиком его подружка и тоже пристроилась к быстро уменьшавшемуся кусочку.
Они стояли рядом и смотрели, как весело ели и ворковали голуби, поглядывая через стекло розоватыми бусинками крошечных глаз.
Василиса взяла Саньку за руку и, обняв за плечи, прижала его голову.
Протяжно скрипнув, открылась и глухо хлопнула обитая кошмой дверь. Голуби вспорхнули и улетели. А Василиса с Санькой так и остались на месте как завороженные.
- Ах вот как вы милуетесь! - снимая папаху, проговорил вошедший Петр Николаевич. - Вы что же, уже успели поменяться носами? - Он внезапно вспомнил, как маленькая Маринка взбиралась к нему на колени, подставляя кончик носа, говорила: "Давай, тятенька, носами меняться". Это осталось в памяти на всю жизнь.
- Ты люби ее, Саня, уважай, - тяжело подбирая слова, заговорил Лигостаев. - Теперь она тебе будет как мать. А мать, сынок, слово святое! - Обернувшись к притихшей Василисе, продолжал: - Это теперь наш с тобой сын, и запомни, что если бы не Санька, то не видать бы мне ни тебя, ни белого света. Правду говорю! Когда-нибудь я все вам расскажу, только не сегодня. Сегодня не надо! Сегодня мы гулять будем. Эх, родные мои! крикнул Петр.
Как и вчера, он подхватил Саньку на руки и бросил на нары, на кучу шуб. Поймал не успевшую увернуться Василису и - туда же. Потом накрыл визжавшую пару своим большим тулупом и отскочил к столу.
- Эх ты! - пищал Санька и, выскользнув из-под шубы, вскарабкался на печку. В Петра полетели старые валенки.
- Он что же, Саня, всегда у вас такой буйный? - выглядывая из-под тулупа, спрашивала Василиса.
- А ты знаешь, какой он силач?
- Да уж чувствую.
- Ты еще не знаешь, как он вчерась на воз меня кидал! - кричал с печки Санька.
Они так увлеклись, что не заметили, как мимо окон прошли Важенины и появились в избе в самый разгар баталии. Пыль стояла в кухне столбом, искристо плавая в солнечных лучах. Тлевшие в печи кизяки потухли, скамья свалилась, тушки куриные очутились на полу. Возбужденная, румяная, Василиса стояла на нарах на коленях.
- Ну и ну! - Захар Федорович снял черную барашковую папаху, осторожно отодвинул носком лакированного сапога старый, подшитый валенок, с удивлением разглядывал раскиданные по всем углам и по полу шубы, пиджаки, подушки и разный другой пыльный, залежавшийся на печи хлам, стараясь понять, что же стряслось в этом доме.
Санька спрятался за трубу и пыжился от смеха.
- Да тут никак целая баталия! - удивленно произнес Важенин.
- Это все он! - Санька выглянул из-за печки и прыснул в ладошку.
- Как так он? - начиная догадываться, в чем дело, усмехнулся Важенин.
- На кровать нас повалил и шубами заклал... - пояснил Сашок. - А мы тоже давай его чем попало... Да разве с ним сладишь!
- Ты тоже хорош гусь! - вытирая рукавом вспотевшее лицо, добродушно проговорил Петр. - Первый начал валенками кидаться...
- А этот есаул как сюда попал? - кивая на Василису, спросил Захар Федорович.
- Это теперь свой, нашенский, домашний, - лукаво поглядывая на Василису, сказал Петр Николаевич.
- Хорошо, когда свой, домашний! - подергивая рыжий, лихо закрученный ус, подмигнул Важенин, следя за стыдливо отвернувшейся Василисой. - А ведь настоящий есаул, убей меня бог! Такой бравый молодец! Здравствуйте, ваше благородие! Принимайте гостей!
Василиса не успела ответить, как распахнулась дверь и на пороге показался десятский - молодой, призывного возраста казак, сын Лучевникова Семен. Сотские и десятские дежурили в станице по очереди, чаще всего они назначались из будущих лагерников, приучавшихся к службе в качестве посыльных.
