Анатолий Иванов - Вечный зов (Том 2)
- Обыкновенно. Как пытают? Били жестоко, я помню... На глазах у матери и отца. Чтобы у них какие-то сведения вырвать... Это было в 1918 году в Новониколаевске, в белочешской контрразведке. Допрашивал какой-то Свиридов, длинноносый, помню, с дряблыми щеками. Я все помню...
- Юра... - Наташа невольно подалась к нему, невольно схватила за руку. - Я не знала.
Он тихонько освободил руку.
- Спроси как-нибудь у моей матери... Оттого и разум у нее помутился тогда, еле-еле отошла. Да, я помню, как тогда было больно. И вот такая же пытка для меня сейчас... С того дня, как увидел тебя... А-а, да чего!
И он, махнув рукой, резко повернулся, пошел от нее.
- Юрий! Юра! - беспомощно вскричала Наташа, сделала несколько шагов вслед. Но он, будто боясь, что она его догонит, пошел быстрее, почти побежал.
* * * *
Ответной телеграммы из Москвы Наташа с трепетом ждала весь следующий день, до вечера, и еще следующий... Она через каждый час звонила на почту, хотя оттуда ей обещали немедленно позвонить сами, как телеграмма только поступит. Но не звонили, телеграммы не было.
Прошел еще день и еще... Москва молчала.
- Это не он, значит, не отец, - неживым голосом сказала Наташа Нечаеву.
- Ладно, сейчас мы попробуем все сами узнать. Заказывай, Наташенька, Москву, Наркомат. Только спокойнее...
...Когда в телефонной трубке после долгого хриплого кашля раздался насквозь прокуренный далекий голос: "Миронов слушает..." - Наташа ойкнула и почувствовала, как остановилось сердце. Она сразу узнала голос отца, хотя он за несколько лет изменился до неузнаваемости, износился весь, стал будто заржавленным.
- Кто там? Я слушаю, - повторил отец.
- Папа! Папка! Это я, Наташа... Это я, это я! - закричала она торопливо, захлебываясь. - Ты меня слышишь? Ты меня слышишь?
- Конечно... Здравствуй, дочка. Как ты там?
Наташа не замечала, что голос у отца спокойный и холодноватый даже, эмоций никаких в нем нет, что отец разговаривает так, будто они вчера или позавчера только расстались, а завтра снова будут вместе.
- Я тебе телеграмму послала. Папа! Ты слышишь?
- Да, я слышу. Я получил. И Савчук мне говорил...
- Почему ты мне не отвечаешь, папа?
- Ты замуж вышла, что ли?
- Да, папа. Его Семеном звать. У меня дочь родилась.
- Я знаю. Савчук мне об этом тоже говорил.
- А мама, мама... Ее нет... нас бомбили!
- Я знаю, - опять глухо сказал отец.
- Папка, да почему же ты не написал, не позвонил, когда Савчук... Я ждала, ждала! Ты когда... тебя давно... - И Наташа опять захлебнулась, не в силах произнести страшное слово.
- Нет, меня не очень давно освободили, - помог ей отец.
- Совсем? Папа...
- Как же еще освобождают? Я скоро приеду к вам, наверное. Я поеду по всем сибирским заводам нашего Наркомата. И к вам заеду... Прости, Наташа, звонит внутренний. До свидания, я напишу тебе...
И в трубке щелкнуло, громко захрипело. Наташа оторвала ее от уха и поглядела на трубку удивленно.
- Вот видишь, как хорошо, - с улыбкой произнес Нечаев, вышедший из кабинета в приемную. - Ну, поздравляю.
- Спасибо, - прошептала Наташа.
Директор стоял в приемной, держа в руках фуражку, он что-то еще проговорил и пошел из заводоуправления. А Наташа долго еще сидела за своим столом, не шевелясь, осмысливая теперь весь разговор. Только теперь, вспомнив каждое слово отца, она поняла, что разговор вышел какой-то странный, холодный... И что на другом конце провода был вроде и не отец ее, а чужой, посторонний человек. В сердце сделалось больно, и на глазах от какой-то неясной еще обиды проступили слезы...
* * * *
Своя жизнь, не всегда понятная родителям, идет у детей.
Димка Савельев, сын Анны и Федора, за два военных года незаметно налился силой, окреп, голос его сделался басовитым. Весной сорок третьего ему исполнилось пятнадцать лет, все мальчишечье в его фигуре стало быстро исчезать, ходить он стал более развалисто, ноги на землю ставил твердо, словно не шел, а сознательно и размеренно печатал шаги. Черные, глубоко посаженные глаза стали какими-то еще более зацепистыми, смотрели на всех внимательно и словно пронизывали насквозь всякого. Его взгляда не выдерживали даже некоторые школьные учителя, а преподавательница литературы, женщина пожилая, почти старуха, нередко говорила:
- Почему ты смотришь так на меня, Савельев?
Малоразговорчивый от природы, Димка теперь стал еще молчаливее и на такие слова только пожимал плечами.
- Ты, Савельев, кажется, не любишь меня. А за что? - спросила однажды эта же учительница. - Смотришь, будто насквозь продавливаешь.
- Почему же? - возразил Димка. - Я вас уважаю... И литературу люблю.
Он действительно любил литературу и вообще учился неплохо.
- И на меня... И на меня ты вот так же все зыришь, - в тот же день сказала ему Ганка, с которой он по-прежнему занимался в одном классе, сидел в одном ряду, только он на задней парте, а она на первой. - Я затылком всегда чувствую. От девчонок стыдно. Дома гляди сколько хочешь, а в школе не смей.
- Нужна ты мне... - буркнул Димка. - И дома, и в школе.
- Так, да?! - повернулась она к нему, глаза ее метали черные молнии, давно набухшая грудь гневно колотилась. - Ты... так?!
Смуглые щеки Димки порозовели, и только это выдало его волнение, потому что внешне он остался совершенно спокоен. Он качнул лобастой головой и еще более упрямо и дерзко произнес:
- А как же еще? Воображаешь о себе много.
У Ганки от обиды мелко затряслись губы, большие и красивые ее глаза? быстро-быстро переполнились слезами, засверкали ослепительно, сделались еще прекраснее. И с длинных ресниц на пылающие щеки капнула одна слезинка, потом другая.
- Ладно, - прошептала она почти беззвучно, крутанулась так, что чуть не хлестнула его по лицу тяжелыми уже косами, и убежала, оскорбленная и непокорная.
С тех пор ее заливистый и звонкий смех стал все чаще раздаваться со двора Николая Инютина. Тот, как слышал Димка через плетень со своего двора, что-то ей, по обыкновению, молол, она хохотала беззаботно на всю улицу. "Куда мать-то ее смотрит, не видит, не слышит, что ли? - ворочались в голове у Димки тревожные и, как он сам чувствовал, беспомощные какие-то мысли. - Ведь он, Колька, совсем мужик... В военкомат все бегает, к этому Григорьеву, обещают, говорит, отправку на фронт летом, как девятый класс закончит. И Григорьев-то ничего, говорит, оказался, не злыдень, хоть и рябой... Что он тогда с Ганкой... ежели на фронт собирается? И Григорьев для него хороший стал... Паразит крючконосый!"
А тут еще сам Колька однажды подлил масла в огонь.
- Ух, зараза такая! - сказал он восторженно о Ганке. - Тугая! Прям от нее искры какие-то! Как при замыкании проводов.
- Так ты не сгори смотри, - сказал Димка с усмешкой. - А то вон с одного места уже воняет.
- Ч-чего? - заморгал Инютин, уставился на Димку.
- Ничего. Болтаешь много. И врешь.
- Где?
- Да что это... тугая? Ты что ее... Откуда знаешь, какая она?
Николай Инютин хмыкнул, пальцем поскреб свой горбатый нос.
- Тетеря ты, Димуха, понятно? Не знаю, так узнаю. Мы сговорились в кино с ней по субботам ходить.
- Ты узнаешь? - воскликнул Димка. - Да я... вперед тебя узнал уж.
- Ч-чего-о? - опять протянул Николай. - Три раза хе-хе... Молоко покуда у тебя не обсохло.
- Тогда у нее спроси самой!
Димка выкрикнул это в запальчивости, понимая, что делает что-то мерзкое, непоправимое, и еще сознавая, что обычная сдержанность, которой он втайне гордился, здесь как раз и изменила ему, изменила именно тогда, когда важнее всего было взять себя в руки, промолчать.
- Ладно, я спрошу, не постесняюсь, - угрожающе проговорил Николай.
Все это было нынешней весной, когда в палисадниках только-только набухали сиреневые почки. А когда сирень запенилась, заполыхала перед окнами белым и голубовато-розовым огнем, случилось то, что и должно было случиться, раз он не сдержался.
Однажды ранним вечером Димка сидел на крылечке и от нечего делать строгал таловую палку, мастеря костылек. Когда он, надрезав тонкую кожицу, длинной лентой сдирал ее, закончил по всему костыльку замысловатый узор, во двор вбежал Витька Кашкаров.
- Ганка тебя зовет! Там она, за нашим плетнем стоит.
- Зачем я ей?
- Откуда я знаю? Я иду мимо - она стоит. С Колькой. Полные руки у нее сирени. Колька, видать, ей наломал где-то. Он, гад такой, всю сирень ей по всем улицам обломал.
Димка сразу догадался, зачем она зовет его. Не идти нельзя, тогда он совсем упадет в ее глазах, скажет - трус, и Колька скажет - трус, да еще и врун несусветный. Да и Витька вот так же будет думать. И идти нельзя, потому что... Тогда же надо будет объяснить Кольке при ней, при Витьке вот, что он не соврал тогда Инютину про Ганку. Но это же значит... замарать Ганку, так ее обидеть... смертельно. Как же быть? Что делать?
Витька, тоже вытянувшийся, похудевший, стоял, пошвыркивая носом, ждал, наклонив голову на длинной шее, разглядывал палку.
- Скажи - счас приду, - промолвил Димка, сказал это сознательно, чтобы отрезать путь и возможность поступить как-то иначе, ибо чувствовал - если он действительно струсит и не пойдет, то что-то в нем случится непоправимое, он потеряет уважение к самому себе.
