Дмитрий Безьев - Украина и Речь Посполитая в первой половине XVII в.
Что касается идеологии дворянства еще одного значительного региона Речи Посполитой – Литвы, то она остается за рамками нашего исследования. Но, в общем, вполне допустимо будет считать, что эта идеология будет близка идеологии дворянства собственно польских земель. Шляхта Литвы активно принимала участие в формировании республиканских порядков в государстве и его органов управления. Она была, как и польская шляхта сильно привязана к республиканизму, хотя, конечно, имела свои специфические интересы и взгляды.
Таким образом, даже на самом общем, так сказать, философско-идеологическом уровне, мы можем констатировать существование некоего отличия между системой политических ценностей польской и православно-украинской шляхты. Специфика польской «состоит в акцентировании в первую очередь политического наследия. Украинский сармат подчеркивает свою этническую самобытность, апеллируя к религиозной (конфессиональной) традиции и славянскому наследию»[213], при особом почтении к монархической власти.
«Трактовка Родины и народа в украинском сарматизме получает иное понимание. Украинский народ сарматский – это общность, объединенная прежде всего православной верой, историческими корнями, единством происхождения, языка, территории и исторической судьбы, но не имеющая своей государственности. Родина – это Русь, отчизна. Государство – речь Посполитая, отношения с которой должны строиться на принципе верной службы. Отечество украинского сармата не включает в себя политического, гражданского элемента, однако объединяет весь народ в зависимости от этноконфессиональной, а не сословной принадлежности»[214].
Обратимся теперь к различным вариантам идеологии собственно польского «сарматизма», как они сложились к началу XVII в.
«Представление об истинном поляке также сводится к образу шляхтича-сармата, существующего в двух ипостасях: воина-рыцаря и земянина-помещика – в этом утверждении мы опираемся на существующие исследования польских авторов, которые выявили эту двойственность сарматского идеала. Собственно сармат вначале отождествлялся только с образом рыцаря, что было обусловлено исполнением дворянским сословием воинских обязанностей в государстве. Кроме того, древние сарматы ассоциировались с воинственными племенами завоевателей. Однако к концу XV – началу XVI вв. в положении польского рыцарства произошли существенные изменения, связанные с военной реформой и получением шляхтой особого правового статуса. Одним из них было наделение рыцаря землей на условии исполнения военной обязанности не пожизненно, как в Западной Европе, а по наследству. Это было началом процесса оседания шляхты на земле и переходом к новому периоду в истории польской шляхты – ее “золотому веку”»[215].
«Идеальный рыцарь обладает добродетелями воинскими и гражданскими, ему чужды утонченность и образованность непольского дворянства. Польский рыцарь видится защитником католицизма и гражданских свобод в европейском масштабе; его политическая и гражданская преданность идеалам Польского государства перевешивает значимость этноконфессиональной принадлежности.
Другая ипостась идеального сармата определялась образом жизни помещика (земянина) – пребыванием в деревне, вдали от королевского двора, тесной связью с природой. Его жизнь тяготела к кругу семьи, друзей, родни, соседей; основным занятием было ведение хозяйства. Большое значение приобретало выполнение гражданского долга. Основой сохранения отцовских обычаев для земянина являлось благочестие, умеренность. Поощрялось стремление к образованию, умение вести беседу, радушие и гостеприимство.
Мир помещика ограничивается его усадьбой, соседними поместьями. Он далек от страстей политической и общественной жизни, однако сознает себя представителем господствующего сословия посредством выполнения гражданского долга – общественных обязанностей. Однако его государство – это, прежде всего, его поместье, где он отвечает за жизнь, благополучие и моральный облик своих подданных. Земянину присущи черты патриархальности и он более традиционен по самому образу жизни, нежели шляхтич-рыцарь. Однако самоуважение, осознание себя личностью, ценность “золотой вольности” высока и для воина, и для помещика в равной степени. Кроме того, в реальной действительности, по всей вероятности, эти два идеальных типа не противоречили друг другу, поскольку исполнение рыцарских обязанностей не снимается с земянина полностью, так как он, как римский Цинциннат, при первой же необходимости сменяет орало на меч»[216].
Здесь уместно проиллюстрировать земянское отношение к суетности дворцовой и государственной службы четверостишием уже знакомого нам М. Рея.
Пусть иные дивятся стенам с намалевкой,
Пусть, кто хочет, топочет ботфортом с подковкой,
Мне же все надоело, ино дом лишь сладок,
Ты же при дворе вертися, если тщиться падок[217].
«Занятие фольварочным хозяйством считалось столь же достойным, как и военная служба; даже самостоятельная обработка земли (как в Кастилии) не противоречила представлениям о шляхетской чести. Шляхетства не порочила торговля зерном и волами, хотя какие-то другие торговые операции или занятия ремеслом считались недостойными. И, наконец, вполне подходящим (а со временем и прямо рекомендуемым) для шляхтича занятием стала служба при дворе магната»[218].
«Самой выгодной для шляхты формой инвестиций было приобретение званий и должностей, возможность продемонстрировать свои успехи другим и самому насладиться собственным блеском, потому что достойная шляхтича жизнь в любом своем проявлении была нацелена на внешнюю демонстрацию своей “шляхетности”. Следовательно, строительство резиденций и основание костелов, приобретение нарядов для себя и для значительной по численности челяди, хорошее приданое для дочерей и роскошные приемы – все это имело бесспорное значение»[219].
«В описании черт идеального шляхтича важное значение приобретает антиобразец поведения. Для рыцаря им становится мещанин, наделяемый жадностью, корыстолюбием, неучтивостью и неупорядоченным образом жизни, а для помещика это – магнат, которому приписывается грубость, всякого рода излишества, стремление к богатству, роскоши и своеволию»[220].
Вы, государством управляющие люди,
Держащие в руках людское правосудье,
Уполномочены пасти господне стадо,
Вам, пастырям людским, скажу я, помнить надо:
Коль вы на сей земле на место сели Божье,
То, сидючи на нем, обязаны вы все же
Не столько о своем заботиться доходе,
Сколь думать обо всем людском несчастном роде.
Над всеми меньшими дана вам власть велика,
Но и над вами есть на небесах владыка,
Которому в делах придется отчитаться,
И будет не весьма легко там оправдаться.
Он взяток не берет, и он не разбирает,
Кто хлоп, а кто себя вельможей почитает,
В сермягу ли одет, во ризы ли парчевы,
Но если виноват – влачить ему оковы!
Мне все же кажется, что с меньшим безрассудством
Грешу: лишь сам себя гублю своим распутством,
А преступления распущенного барства
Губили города, дотла сжигали царства![221]
Пребывают в согласье стихии небесны,
И не диво – ты дал им законы чудесны,
Чтобы не преступали сей воли предвечной;
Ты ж в доброте и доброй воле бесконечный.
Прах твоего подножья, для чего вольны мы
Твоих не чтить законов, кои нам вестимы,
То лишь предпочитая, что тщета и гибель?
Ты разум дал нам, – что же нас минует прибыль?
Не дай, обрушив громы, как в древние лета,
В испытаньях узнать нам, что хочешь завета.
Уйми ты алчность нашу, коей нету меры,
И мы в святой отчизне возжжем пламень веры[222].
Все большая вовлеченность шляхтичей-земян в хозяйственную и торговую деятельность, натуральный характер их фольварочного хозяйства нашел свое отражение и в анонимной мещанской поэзии Польши XVI–XVII вв. Ведь шляхетство стало вытеснять мещан из их традиционной сферы деятельности – торговли, причем в XVII в. уже не только хлебом и волами, а всем, что с излишком производилось в фольварке. В связи с этим к середине XVII в. многие города приходят в упадок.
На алчныхПерестал я жизни этой вовсе удивляться,
Как мне, скудному, при алчных ныне напитаться?
Богачи шинки содержат, богачи мозгуют,
Богачи, как перекупки, крупами торгуют.
Можно видеть и шляхтянку с меркой на базаре,
То-то в город зачастила с кухаркою в паре.
Масло ложками базарит, горшочками пахту,
Домодельный сыр поштучно – панночке на плахту.
Пива на дворе наварят да накурят водки,
Не заплатишь, сколь запросят, не промочишь глотки.
Бедняку, как ни вертись он, дали на орехи.
А на хлеб вот не досталось – алчные в успехе.
Стежки даже распахали, выгоны, полянки,
Перепашут и дороги под свои делянки.
Уж от жадности от ихней просто спасу нету,
Просто видеть невозможно ненасытность эту.
Черта вам еще! Хоть жизнью хвалитесь вы сытной,
Да зато не отберете нищеты постыдной.
И всего-то вам не вдоволь, все-то вы с долгами,
Отобрали хлеб у бедных, а без хлеба сами[223].
Подведем еще один промежуточный итог: к началу XVII в. даже собственно польская шляхта в идейном плане делится на несколько групп. Первая группа – магнаты, то есть крупные землевладельцы (их огромные владения располагались, как правило, на Украине), образ жизни и претензии которых вызывают раздражение у подавляющего большинства средних и мелких землевладельцев-шляхтичей, составляющих большинство этого сословия на собственно польских землях и составляющих вторую группу шляхетства. Группу сарматов-рыцарей можно разделить на две категории: первая – это хранители древних рыцарских традиций, так сказать, ортодоксы, не желающие изменять изначальному предназначению дворян; вторая – клиентелла магнатов, то есть разорившееся шляхетство, утратившее связь с землей, рыцари поневоле, которым просто некуда больше деваться.
