Вениамин Рудов - Черная Ганьча
Ей удалось оттереть сковородку от бурых пятен. Вылила грязную воду. Делать больше ничего не хотелось. И подумала, что прав Суров: нельзя хозяйничать, когда тебя о том не просили. Если бы не сломанный каблук, она ни одной минуты не задержалась бы здесь, ушла еще до прихода Сурова, и пускай он думает о ней, что ему заблагорассудится.
Пока была занята делом, не обращала внимания на звуки, доносившиеся из соседней квартиры. В Минске было не лучше. Панельный дом, в котором ей дали однокомнатную квартиру, очень светлую и уютную, имел один существенный недостаток - повышенную звукопроницаемость. Дом без малого круглые сутки разговаривал, вздыхал, смеялся и плакал, стонал, храпел, музицировал на всевозможных инструментах - от пианино до гитары, без конца полнился звуками, чтобы лишь на короткое время, под утро, затихнуть.
Теперь, когда ей нечего стало делать и она уселась на веранде на принесенный Суровым стул, стал слышен не только звон тарелок и ложек - там обедали, - отчетливо доносились слова. Разговаривали две женщины. Не заткнешь ушей, если за стеной, будто рядом, говорят о какой-то особе, не имеющей ни совести, ни стыда. Дома небось муж есть, и дети наверное, ходят в школу, а только за порог - и затрясла подолом...
- Откуда ты знаешь, мама? Нельзя так о незнакомом человеке.
- Молчи! Что ты понимаешь в таких делах! Пронюхала, паршивка, что Веры Константиновны нема, так и кинулась сюда со всех ног.
- Мама!..
- Не мамай!.. Выфуфырилась, подумаешь... Как они сейчас называются, эти коротенькие, бесстыжие?
- Что тебе до них?
- Мини-шмини. Ляжки напоказ... Тьфу, поганая, глаза б мои не смотрели.
- Ей же все слышно...
"Обо мне говорят! - Кровь бросилась Люде в лицо. Ее сорвало со стула. Боже, дура безмозглая, что натворила! Это же про меня..."
- Ты подумай, - во весь голос кричала женщина за стеной. - До чего бессовестная. Женатому мужику на шею! На квартиру сама... Средь бела дня прибегла!..
Люда вся горела от стыда. Ведь ложь, ложь! Как могли о ней думать так грязно?.. Хотела крикнуть: "Лжете. Вы не смеете так говорить!" Загрохать кулаками в стену или треснуть о нее сковородкой, стулом, чем угодно, но тяжелым.
За стеной хлопнула дверь, и хрипловатый голос мужчины спросил:
- Что за шум, а драки нет?
Женщина отозвалась:
- Ты подумай, Кондрат, какая!
- Лизка чего натворила? - В голосе мужчины послышалась тревога.
- Вот еще! - отозвался с возмущением девчоночий дискант.
- Какая там Лизка! Эта пришла, которая в Дубовой роще жуков собирает. Ты мне скажи, Кондрат, было такое средь нас?
- У капитана своя голова на плечах - мы ему не указ. Хто мы ему такие, сродственники или отец с матерью? И потом, скажу я тебе, мужское дело...
- Мужское дело, мужское дело, - передразнила женщина. - Все одним миром мазаны.
- Ганна! - грозно закричал мужчина. - Я, гадский бог, не посмотрю... Перестань кричать.
- Ты мне рот не затыкай. Раз у самой нема стыда, так я ей помогу, нехай слышит.
Люда, не помня себя, бросилась к выходу. Прочь, дальше от этого дома. Сознание чисто механически регистрировало препятствия на пути: перепрыгнула узкий ровик, обогнула скамейку, на которой сидели солдаты, выбежала на кирпичную дорожку, свернула за угол, к воротам. Кто-то шел ей навстречу по той же дорожке, по которой бежала сейчас, не поднимая головы.
Она, не пожелав взглянуть на него, свернула с дорожки.
- Девушка!.. Постойте... Куда же вы, девушка?..
Крик ее подстегнул. Задохнувшись, проскочила в открытую створку ворот, не задерживаясь, помчалась дальше. Ветер вздувал пузырем ее короткое платье, лохматил волосы. Внутри у нее все оцепенело. По-прежнему сознание срабатывало только на внешние факторы.
- Девушка!.. - еще раз прокричали вдогонку.
Она не оглянулась.
Озадаченный происшедшим, Суров поспешил на веранду. На кухне бросились в глаза оставленные гостьей туфли и сумочка.
- Дела!.. - вслух протянул он. - Не было печали.
Подумал, что надо отвезти или отослать в лесничество Людины вещи. Пожалуй, самому придется ехать. Пойди разберись в женском характере! А ведь у этой аспирантки норов крутой, умеет за себя постоять. Как отбрила: "Я не собираюсь вас женить на себе, товарищ Суров". Во как - товарищ Суров. За словом девица в карман не лезет.
Инцидент оставался загадкой. Впрочем, времени на расшифровку у Сурова не было.
У Холодов обедали - слышались звон посуды, говор. Старшина звякнул ложкой.
- Спасибо, жинко. Наелся.
- На здоровьечко, Кондрат, - отозвалась Ганна. - Може, еще борща насыпать?
Суров не раз пробовал Ганнины борщи - наваристые, с запахом сала и чеснока. У него засосало под ложечкой, когда представил себе налитую до краев тарелку красного борща с плавающими поверху золотистыми блестками жира.
- Годи, наився. - Старшина помолчал. - Расстроила ты меня, Ганна. Крепко расстроила. Передать не могу. Ну как малое дитя - всюду нос суешь.
- Так, Кондраточко, коханый ты мой, разве ж я со злом? Добра хотела и ему и Вере Константиновне.
- А зло, получилось. Нарочно не придумаешь, - прогудел Холод. Сказано: волос долгий, а ум...
- Ну, так вдарь меня, вдарь, раз я такая подлая.
- Лизка, ты чуешь, што твоя мама говорит! Не, ты послухай ее. Вдарь, говорит. А я тебя хочь пальцем тронув за всю жизнь? При дочке скажи вдарыл?
Соседи разговаривали на мешаном русско-украинском диалекте, который выработался у них за многие годы и вошел в обиход. Суров догадывался, что перепалка имеет прямое отношение к сбежавшей гостье. Ему стало смешно и обидно: Ганна блюдет его, Сурова, моральную чистоту! Смех и грех.
За стеной загремели посудой, - видно, составляли тарелки.
- Сейчас ты меня ругаешь, зато Юрий Васильевич потом спасибо скажет. Дяковать богу, я еще свой розум маю.
- Огорчила ты меня, Ганно.
- Як ты не можешь понять простого! А еще старшина заставы. Пораскинь, что солдаты подумают?
- Солдат тоже голову на плечах имеет: разбирается, что к чему. Солдат грязь почует за версту.
- Хорошо, хорошо. У тебя не солдаты, а як их... локаторы: все улавливают, за пять верст чуют. Пускай по-твоему. А что ты о Вере Константиновне скажешь? А о Мишеньке? Он же с нею не в разводе. А сын же его родная кровинушка! Молчишь?
- Тебя сам Плевака, чи як яго, не переговорит.
- Иди на свою службу, Кондраточко. Иди...
- Не подлизывайся. Все равно я капитану сказать должен.
Суров, забыв прикрыть дверь, взбежал на крыльцо к соседям, вошел в кухню. Старшина, собираясь идти на заставу, застегивал тужурку. Рядом стояла Ганна с фуражкой в руке - она всегда провожала мужа.
- Здравствуйте, - поздоровался Суров.
Супруги ему ответили. Холод отнял у жены фуражку, нахлобучил. Ганна посмотрела в глаза Сурову долгим пытливым взглядом.
- Слышали? - спросила низким голосом.
- Слышал.
- И рассердились?
- Сейчас уже успокоился. Знаете что, давайте условимся: каждый из нас за свои поступки... Ну, в общем, вы поняли. Будем жить, как до сих пор, хорошими соседями.
Холод нервно покручивал усы.
Суров потянул носом, от удовольствия зажмурил глаза, подняв голову кверху:
- Пахнет! Славно пахнет.
Ганна все еще стояла немая от смущения. Ей было бы куда легче, наговори вдруг Суров резких и обидных слов: он стоит и улыбается, вроде ничего не случилось.
- Насыпь борща капитану. - Холод снял с полки эмалированную, тарелки на две, белую чашку.
- Так мало? - пошутил Суров.
- Добавим, - отозвался на шутку Холод.
Когда Суров, опорожнив полную чашку борща, отправился на заставу, Ганна со слезами бросилась мужу на шею:
- Ой, что я, дурная, наробила, Кондраточко!..
В оброненной сквозь слезы фразе Холод учуял пугающий смысл. Снял со своих плеч Ганнины руки:
- Выкладай все гамузом. Чего уж... Семь бед...
- Ой, Кондраточко!
- Ой-ой. Раньше б ойкала, так теперь слезы б не лила. Ну, годи, годи плакать.
Ганна всхлипывала, никак не решалась прямо сказать. Ее руки снова обвили шею мужа, мокрой щекой она ткнулась ему в усы:
- Кондраточко!..
Он ее отстранил, бережно, с грубоватой нежностью:
- Тьфу на тебя... Где только той соли в слезы набралось? Ну, чистая соль, хочь огурцы... Жинко, капитан ждет, что ты себе думаешь! Мне с тобой в подкидного нема часу играть. Я покамест еще на военной службе.
- Веру я сюда вызвала, написала, чтоб приехала.
- Ты? - Холод упер руки в бока.
- Я, Кондраточко.
- З розуму зъихала!
- Жалко, семья распадается. - Ганна навзрыд заплакала.
Лизка, сидевшая все время молча, вдруг напрягшись, рывком поднялась из-за стола с горящими от негодования глазами.
- Ух, какие вы... В чужую душу... Мещане! - прокричала и выскочила за дверь.
На кирпичной дорожке процокали каблучки, рыжая как пламень Лизкина голова вспыхнула в проеме калитки, а немного спустя замелькала на фоне зеленых кустов орешника, буйно разросшихся по ту сторону забора. Лизка бежала к лесу, раскинув руки и смешно загребая ногами.
