Алексей Югов - Шатровы (Книга 1)
Вглядываясь вперед и во все стороны, он время от времени останавливался, кричал во всю силу легких, и вновь, и вновь прислушивался.
Глухо. Ни отзвука, ни ответа. Шумит бор...
Почти стон вырвался у него:
- О-о! Ну, будь бы ты моя дочь - отхлестал бы я тебя тут же, в бору, прутиком по голой ж...! И зачем, и зачем только я, старый дурак, не отказался!
Сосны вдруг стали редеть, как вот бывает перед поляной. Сверкнула там и здесь белая прорезь берез. И вдруг в знойной, благоуханной сухмени соснового бора повеяло легкой и влажной прохладой. Сквозь деревья, в белых песках, словно синька, до краев налитая в белую отлогую тарелку, засинелось малюсенькое озерцо, вернее бочага, колдобина, с еще не усохшей водою таяния.
Внезапно, еще не выйдя на опушку, он увидел и е е, совсем близко, шагах, может быть, в двадцати.
И невольно замер. Так вот почему, негодная, не отзывалась! Ну, где ж тут ей услыхать голос!
Лесничиха, вполоборот к нему, сидела на самом бережку озерца, обрывистом, но невысоком и, опустив в воду оголенные до самого живота ноги, шумно колотила ими по воде.
И что-то, откидывая голову, пела - пела и выкрикивала в озорном самозабвении.
Из-под черной, высоко задранной юбчонки ее полные голые бедра сверкали ослепительной, пухлой, нестерпимой для глаза мужского белизною. И словно бы это не солнечные зайчики от воды, а отсветы ее сияющей наготы трепетали вокруг нее на траве.
Шагов его она и не услыхала. И лишь когда над нею, сбоку и сверху, послышался его раздраженный голос: "Ну что вы со мной делаете? Разве так можно?.." - она от испуга вскрикнула и оглянулась:
- Боже, как вы меня испугали!
- Вы меня - больше! Вставайте же, едем!
Так он никогда не говорил с нею! Она растерялась, почти испугалась его гнева.
Тотчас же попыталась одернуть юбку, но сделать это было трудно, потому что юбка была прижата под нею, а ноги свисали с обрыва и не на что было ими опереться.
И она покорно приняла его руки - обе, чтобы встать.
Но в этот миг, едва приподняв ее, он внезапно, стремительно обнял, обхватил ее ноги и оторвал ее от земли. Вскрик испуга и неожиданности... И:
- Что вы, что вы, Арсений Тихонович? Вы с ума сошли?!
А оно п о ч т и так и было!
Он с такой силой прижал ее к себе, обнажая, что она едва могла дышать. Извечный инстинкт женщины подсказал ей не отталкивать и не вырываться, а всей тяжестью тела соскользнуть вниз, к земле, из его страшных тисков. И вот она уже ощутила пальцами босых ног землю. Но в этот именно миг он яростно повалил ее навзничь, не давая ей сдвинуть колена.
Ни борьбы, ни вскрика. Только испуг в широко открытых глазах...
И что еще потрясло его - это ее лицо в самые последние мгновения: блаженно и безвольно полураскрытые губы; заведенные кверху глаза; оглушенность, покорное приятие навязанной ей пытки неистового наслаждения... "Даная"!.. Самая страшная картина на земле! И неужели же это она - лесная царевна-недотрога, лесничиха, по которой томятся и томились, обреченно и беззаветно, почти все, почти каждый, кого он знает, - Лесной Ландыш?!
Нет, раскаяния не было! Он вообще мало склонен был к покаянным настроениям. Перед кем, собственно? Не перед ее ли супругом - этим, в потенции, мелкохищным предпринимателем, снедаемым жаждою наживы, которого он, в сущности, презирал?
Перед ней самой? Но, как на исповеди, мог бы он с чистой совестью поклясться, что даже тогда, когда он отпускал ее за ландышами, он далек был от вожделения к ней. И если бы... Но что было, то было!
Ольга? Да! Это - страшно. Ей никогда, никогда не сознается он в том, что сейчас произошло. Потому ли, что боится ее? Что за глупости! А потому, что любит. Ее, единственную. И до конца дней своих! А вот сможет ли она простить ему эту измену? Измена, измена - черт бы их побрал, и придумают же словечко!
Ему подумалось, что будет лучше сейчас оставить Елену Федоровну одну. Ненадолго. Пусть придет в себя, бедная, глупенькая девчонка!
Гневная встретила хозяина негодующим, нетерпеливым ржанием: "Наконец-то! Застоялась же я, хозяин, или ты не видишь? Да и голодна!"
Ветви кустарников, возле которых привязана была кобылица, были обхватаны ею дочиста, голы.
- Сейчас, сейчас... Да ты и впрямь гневная! Потерпи немного.
Ему пришло в голову, что будет хорошо достать сейчас взятое из дому прохладное вино в особой фляжке с двойными стенками, одетой в сукно, и отнести ей.
Лесничиха все так же лежала с закрытыми глазами, на травянистом взлобке, где он оставил ее.
С чувством неизъяснимой жалости-любви, словно над дочерью, он опустился возле нее на одно колено, тихонько позвал: - Елена Федоровна! и приподнял ей голову. Она открыла затуманившиеся, без взора, глаза.
Он поднес крышечку-стаканчик с красным вином к ее губам:
- Выпейте.
Она безмолвно повиновалась.
Капля вина упала ей на белую кофточку. Она тревожно скосила глаза на высокую грудь. Чуть нахмурилась и тихонько, почти шепотом сказала:
- Не отмывается...
Бережно, как больного ребенка, поднял он ее на руки и понес в ходок. Там он уложил ее на подушки и отвязал коня.
Ехал он очень медленно, чтобы не тревожить ее, и выбирая путь в тени бора, где только было возможно.
Он знал, что этак они и до ночи не приедут сегодня в станицу, близ которой была "их" мельница, но он этого сейчас и хотел. Он решил про себя, что они заночуют в большом селе по дороге, у одного из шатровских так называемых "дружков", богатенького, во всем послушного ему мужичка, одного из крупных молокосдатчиков на его маслодельный завод.
Всю дорогу она печально и угрюмо молчала. Принималась плакать. Молчал и Шатров. Он прекрасно понимал, какой пошлостью было бы с его стороны, если бы он стал успокаивать и утешать ее.
Ни слова не проронила она и тогда, когда он сказал ей, что они должны будут переночевать в пути.
Молча приняла его руку, выходя из ходка.
Крытый, маленький двор был чист необыкновенно: иголку обронить - и то найдешь. Такие дворы бывают в Сибири у бездетных богатых стариков.
Так оно и было: хозяин - еще неостарок, крепкомясый, бодрый, с жирным лицом, с бородкой-метелочкой, и супруга его - дебелая, сонная, бабьи-любопытствующая. И больше никого в доме. Здесь он управлялся один с женою, а работники и доильщицы коров обитали у него в стану, на особой заимке.
Они радостно, с нескрываемой гордостью, приняли Шатрова и его спутницу. Ну, как же: "Сам Шатров у меня останавливается!"
Хозяин хорошо знал в лицо и лесничиху, а хозяйка - нет.
Потому, улучив мгновение, Арсений Тихонович доверительно, не стыдясь, попросил этого, с радостью угождавшего ему человека, чтобы о их совместной с лесничихой ночевке у него никто ничего не знал.
Хозяин даже привстал для чего-то на цыпочки и, оглядываясь, прошептал:
- Что вы, что вы, Арсений Тихонович! Уж будьте благонадежны. И старухе своей строго-настрого прикажу. Ну, как же? Мало ли беды может быть! А ведь дело житейское: кто из нас богу не грешен, царю не виноват!
Шатров поморщился: проза, да еще и какая - житейская, сибирско-деревенская проза уже вступила в его отношения с Лесным Ландышем! А что было делать?
В сенках жена спросила у мужа с оглядкою на дверь, за которой были приезжие:
- А она хто ему будет?
Он ответил ей быстрым шепотом:
- Сударка, вот хто.
Старуха ойкнула - изумленно, осуждающе.
Муж на нее прикрикнул:
- Ну, ну! Смотри у меня: молчок! Это дело не наше!
Напоив гостей чаем, старуха, едва только муж вышел из горницы, попросту и с явным наслаждением спросила у Шатрова:
- Дак вам как постилю-то постилать - надвое али вместе?
Лесничиха зарделась, отвернулась, стала смотреть в окно.
Шатров помолчал, а затем спокойно и как будто о деле заведомом ответил:
- Вместе, Карповна, вместе.
Картеж был прерван в самом разгаре - внезапным и диким образом: прямо в кабинет Шатрова, никем не задержанный, ворвался, не сняв даже своей заскорузло-замучневшей кепчонки, засыпка из раструса.
Шатров строго поднял голову.
- Что такое?
Тот с запышкой проговорил:
- Ох, Арсений Тихонович, у нас на плотине смертоубийство хочет быть!
И выбежал вон.
Шатров спокойно поднялся со своего стула.
- Простите, господа!.. - И пошел к выходу, не убыстряя шага.
Пристав Пучеглазов рванулся было за ним, но огромный выигрыш грудою возвышался перед ним, и бедняга, пригребая к себе кучу ассигнаций и серебряных рублевиков, только прохрипел ему вслед:
- Арсений Тихонович, и я с тобой: как представитель власти.
- Нет, нет... Здесь - моя власть... Не беспокойся, Иван Иваныч!
Еще и в столовой, и на веранде, на глазах гостей, Шатров шел неторопливо, но едва только спустился в сад, как сразу же кинулся опрометью, прямо к берегу. Дальше он побежал таким наикратчайшим путем, каким одни только мальчуганы бегали: перемахнул через прясло, которым крепкий шатровский заплот спускался в самый Тобол, и очутился на ближней плотине.
