Андрей Савельев - 1612. Минин и Пожарский. Преодоление смуты
В каком-то смысле образ Герцена иллюстрирует и беспочвенность советской интеллигенции, которая также – без всякой нужды и цели – сыграла вместе с коммунистической бюрократией в «русскую рулетку», порушив и разорив собственную страну. Образ Герцена витал над экзальтированными толпами, толкавшими во власть нигилистов на рубеже 80–90-х гг. XX века.
Белинский – образец демократа
Демократия, если она исходит из древних представлений о «демосе» и «кратосе», является благом для любого народа. Но когда «демос» – это изобретение французской революционной мысли, когда «кратос» – это вожделенная мечта бюрократа, тогда демократия становится только ширмой для скрытых властных кругов, утверждающих рабство. Демократия хороша, да демократы плохи. От демократов демократия вырождается во французскую фантазию и практику революционного брожения мысли, доходящей до пожелания гибели собственного Отечества.
Белинский – тень из школьного учебника литературы, объявленная основателем русской литературной критики. Наискучнейшая для русского самосознания фигура – брюзгливый поноситель лучших литературных образцов, ставший известным именно в связи с этими поношениями, особенно приглянувшимися большевикам, чтобы убрать из великой русской литературы (или хотя бы опорочить) все то, что говорило о них самих как о наследниках замыслов вредоносных смутьянов. О них русская литература свидетельствовала без всякой симпатии. За это Белинский ненавидел ее, а его последователи образовали целую профессию «литературного критика», которому положено было обличать литературу за недостаточную революционность.
Литературная критика Белинского вряд ли сегодня может кого-то привлекать. Тем не менее, именно эта критика стала основой для советского литературоведения, ибо в ней не было и тени сочувствия к России. Ядовитость строк Белинского многих привлекала, но многих же и отталкивала. Она шла от болезненности физической, перешедшей в духовную болезнь. За физическую немощь ему сочувствовали, за ярость обличения ближайших своих друзей ему было присвоено звание «неистовый Виссарион». В «Былом и думах» Герцен правдиво добавляет к этому простенький факт, который также объясняет перехлест эмоций у Белинского: он – сын мелкого чиновника, исключенный из Московского университета «за слабые способности». Обида и чувство неполноценности перед своими более образованными товарищами делали из Белинского страстного обличителя. Герцен также публикует некоторые письма Белинского, в которых тот жалуется, что совершенно угнетен необходимостью постоянной работы и мечтает сбросить с себя тяжесть повседневного журнального труда. В этом их общее – страсть к праздности, в которой свободно развивается собственная «натура». Но состоятельному Герцену повседневно трудиться не было нужды, а Белинский обязан был преодолевать свою склонность к свободной жизни, наливаясь при этом желчью, выискивая поводы для вспышек гнева.
Белинский в 1843 году (Художник Кирилл Горбунов)
Портрет Белинского Герцен пытается нарисовать позитивным, а выходит нечто совершенно неприглядное, гадкое. Да и как можно создать позитивный образ человеку, подлейшим образом публично оскорбившему Гоголя за его «Выбранные места…», человеку, назвавшему Гоголя «проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов», а также позволявшему себе писать, что «в громозвучных стихах Ломоносова нет ничего русского», утверждавшему вред для России от молитвы и проповеди, а всю историю России оценившему как потерянную «в грязи и навозе» и подлежащую замене вместе с учением церкви хламом западной цивилизации – идеями гуманизма, здравого смысла и справедливости?
Об атмосфере недолгой дружбы Герцена и Белинского говорит эпизод, описанный в «Былом и думах» в незаметном примечании о поэтическом опыте Герцена: «В 1839 или 40 году я дал обе тетрадки Белинскому и спокойно ждал похвал. Но Белинский на другой день прислал мне их с запиской, в которой писал: “Вели, пожалуйста, переписать сплошь, не отмечая стихов, я тогда с охотой прочту, а теперь мне все мешает мысль, что это стихи”. Убил Белинский обе попытки драматических сцен. Долг красен платежами. В 1841 Белинский поместил в “Отечественных записках” длинный разговор о литературе. “Как тебе нравится моя последняя статья?” – спросил он меня, обедая, en petit comite <в тесной компании (фр.).> у Дюссо. “Очень, – отвечал я, – все, что ты говоришь, превосходно, но скажи, пожалуйста, как же ты мог биться два часа говорить с этим человеком, не догадавшись с первого слова, что он дурак?” – “И в самом деле так, – сказал, помирая со смеху, Белинский, – ну, брат, зарезал! Ведь совершенный дурак!”»
Белинский, как видно, получал наслаждение, оскорбляя лучшие чувства, а простить «шпильку» в свой адрес мог, только переправив острие своего презрения к людям на кого-то другого.
Никакие дружеские связи не меняли склонности Белинского оскорблять и унижать ближнего. «Белинский, страстный в своей нетерпимости, шел дальше и горько упрекал нас. “Я жид по натуре, – писал он мне из Петербурга, – и с филистимлянами за одним столом есть не могу… Грановский хочет знать, читал ли я его статью в «Москвитянине»? Нет, и не буду читать; скажи ему, что я не люблю ни видеться с друзьями в неприличных местах, ни назначать им там свидания”».
Самовлюбленность революционной прослойки середины XIX века не позволяла ей любить все человечество или даже только свой народ. Она любила свои идеи, а народ, эти идеи не понимавший, презирала. Причем, не только русский.
Белинский писал Герцену: «Въехавши в крымские степи, мы увидели три новые для нас нации: крымских баранов, крымских верблюдов и крымских татар. Я думаю, что это разные виды одного и того же рода, разные колена одного племени; так много общего в их физиономии. Если они говорят и не одним языком, то тем не менее хорошо понимают друг друга, А смотрят решительными славянофилами. Но увы! в лице татар даже и настоящее, коренное, восточное патриархальное славянофильство поколебалось от влияния лукавого Запада. Татары большею частию носят на голове длинные волоса, а бороду бреют! Только бараны и верблюды упорно держатся святых праотеческих обычаев времен Кошихина – своего мнения не имеют, буйной воли и буйного разума боятся пуще чумы и бесконечно уважают старшего в роде, то есть татарина, позволяя ему вести себя куда угодно и не позволяя себе спросить его, почему, будучи ничем не умнее их, гоняет он их с места на место».
Ранний Белинский не был злобным клеветником России. Герцен вспоминает:
«– Знаете ли, что с вашей точки зрения, – сказал я ему, думая поразить его моим революционным ультиматумом, – вы можете доказать, что чудовищное самодержавие, под которым мы живем, разумно и должно существовать.
– Без всякого сомнения, – отвечал Белинский и прочел мне “Бородинскую годовщину” Пушкина».
Всем известные вдохновенные строки Пушкина дышали патриотизмом и были вызовом европейским недругам России, грозящим ей войной в связи с польскими событиями.
Болезненность организма и атмосфера ненависти к России, окружавшая его, сделали свое дело. Белинский стал тем, что мы сегодня назвали бы русофобом. Белинский «был в злейшей чахотке, а все еще полон святой энергии и святого негодования, все еще полон своей мучительной, «злой» любви к России». Такую «любовь» мы сегодня видим повседневно со стороны мучителей Отечества.
Злоба Белинского в словах фантастична, оскорбительна. При обсуждении реакции на вздорное, полное ненависти к России письмо Петра Чаадаева (писанное им вовсе не в юношеской экзальтации, а скорее в престарелом безумии), Герцен описывает такую сцену:
«– Что за обидчивость такая! Палками бьют – не обижаемся, в Сибирь посылают – не обижаемся, а тут Чаадаев, видите, зацепил народную честь – не смей говорить; речь – дерзость, лакей никогда не должен говорить! Отчего же в странах больше образованных, где, кажется, чувствительность тоже должна быть развитее, чем в Костроме да Калуге, – не обижаются словами?
– В образованных странах, – сказал с неподражаемым самодовольством магистр, – есть тюрьмы, в которые запирают безумных, оскорбляющих то, что целый народ чтит… и прекрасно делают.
Белинский вырос, он был страшен, велик в эту минуту. Скрестив на больной груди руки и глядя прямо на магистра, он ответил глухим голосом:
– А в еще более образованных странах бывает гильотина, которой казнят тех, которые находят это прекрасным».
Понятно, почему Белинский был для большевиков целой литературной эпохой. Ненависть к России и готовность к террору против всех, кому Россия дорога, – это и есть наследие «революционных демократов», тип которых большевистские историографы и литературоведы вывели постфактум.
