Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы
«— Так как вы недавно в Петербурге, — говорил дипломат княгине, — то, вероятно, не успели ещё вкусить и постигнуть все прелести здешней жизни. Эти здания, которые с первого взгляда вас только удивляют как всё великое, со временем сделаются для вас бесценны. Всякий русский должен любить Петербург: здесь всё, что есть лучшего русской молодёжи, как бы нарочно собралось, чтобы подать дружескую руку Европе. Москва только великолепный памятник, пышная и безмолвная гробница минувшего, здесь жизнь, здесь наши надежды…
…Кн<ягиня> улыбнулась и отвечала рассеянно:
— Может быть, со временем я полюблю и Петербург, но. Я люблю Москву… А здесь, здесь всё так холодно, так мертво. О, это не моё мнение; это мнение здешних жителей. Говорят, что, въехавши раз в петербургскую заставу, люди меняются совершенно.
— Я думаю, — прервал. Печорин, — что ни здания, ни просвещение, ни старина не имеют влияния на счастие и весёлость. А меняются люди за петербургской заставой и за московским шлагбаумом потому, что если б люди не менялись, было бы очень скучно» [28. Т. 4. С. 145–146].
А вот факт уже не из литературы — из реальной жизни. Ещё осенью 1839 года москвич Виссарион Белинский в письме своему товарищу Николаю Станкевичу жаловался: «Недели через две после отправления этого письма еду в Питер на житьё. Зачем? Горе мыкать, жизнью тешиться, / С злой долей переведаться» [23. С. 357–358]. «Первые впечатления критик иронично описал в письме Боткину: “Питер — город знатный. Нева — река пребольшущая, а петербургские литераторы — прекраснейшие люди после чиновников и господ офицеров. Мне очень, очень весело.”. И далее, рассуждая как истинный москвич: “Да, и в Питере есть люди, но это всё москвичи, хотя бы они в глаза не видали Белокаменной. Собственно Питеру принадлежит всё половинчатое, полуцветное, серенькое, как его небо, истёршееся и гладкое, как его прекрасные тротуары. В Питере только поймёшь, что религия есть основа всего и что без неё человек — ничто, ибо Питер имеет необыкновенное свойство оскорбить в человеке всё святое. Только в Питере человек может узнать себя — человек он, получеловек или скотина: если будет страдать в нём — человек; если Питер полюбится ему — будет или богат, или действительным статским советником" <…> А полгода спустя он писал К. Аксакову: “Пребывание в Питере для меня тяжело — никогда я не страдал так, никогда жизнь не была мне таким мучением, но оно для меня необходимо. Я бы желал и тебе пожить в этой отрицательно-полезной атмосфере”, — и как бы разъяснял формулу “отрицательно-полезный" в письме Боткину: “Петербург был для меня страшною скалою, о которую больно стукнулось моё прекраснодушие. Это было необходимо, и лишь бы после стало лучше, я буду благословлять судьбу, загнавшую меня на эти гнусные финские болота” [23. С. 357–358].
Как правило, москвичи, попав в Петербург, и вправду менялись, причём довольно быстро. Несмотря на то что изначально да и в последующие эпохи многие петербуржцы — в основном высшего и среднего общества — были вчерашними москвичами, все устоявшиеся стереотипы московского характера из них словно выдувало невским ветром. Это в Москве считалось нормальным жить в собственном доме, как в помещичьей усадьбе, блюсти традиции религиозных, свадебных и прочих обрядов, швырять деньги направо и налево, проводить в лукулловых застольях сутки напролёт, с недоверием относиться ко всему чужому и незнакомому и любить своё только оттого, что оно именно своё… В Петербурге всё было наоборот. Собственные дома здесь имели только первые богачи, все остальные, включая даже высоких сановников, жили в нанимаемых квартирах (и хорошо, если за казённый счёт). Обряды выполняли больше по необходимости, чем по любви и убеждению, а потому, скажем, в церковь ходили с тем же чувством исполненного долга, как и на службу. На кутил смотрели как на чудаков, которые ещё не перебесились по молодости лет, и тихий деловой или дружеский ужин предпочитали бурным ресторанным похождениям. К иностранцам относились уважительно, ценя в них порядок и профессионализм, но при этом не забывали и своего достоинства, а потому за глаза именовали чужестранцев с оттенком лёгкой снисходительности: «немчик», «французик»…
Даже языковые нормы в обеих столицах сильно отличались друг от друга. «Представим себе те давние времена, когда на перроне петербургского вокзала потомственный петербуржец А.А. Каренин встречал свою жену, — пишет президент Санкт-Петербургского государственного университета, лингвист Людмила Вербицкая. — Она знакомит его с Вронским. Около 50 произносительных черт отличали речь Каренина от речи Вронского, как речь любого петербуржца от речи москвича. Но это были два, хотя и достаточно различавшихся, варианта нормы. Вот лишь несколько примеров этих различий: в Петербурге “экали”, то есть произносили e на месте безударного e, тогда как в Москве “икали”, то есть произносили в этом случае i (певец — /p’ev’ec/ в Петербурге, /p’iv’ec/ — в Москве); что произносили с сочетанием ct в Петербурге и st — в Москве; соответственно булочная как /bulač’naja/ — в Петербурге и /bulašnaja/ — в Москве; в сочетаниях двух согласных при втором мягком первый произносился как твёрдый — в Петербурге (дверь как /d’v’er/) и мягкий — в Москве (/d’v’er/), слово тихий как /t’ix’ij/ в Петербурге и /t’ixъj/ в Москве» [12. С. 133].
Параллельные заметки. Тот же роман Льва Толстого может служить иллюстрацией ещё одной реальности того времени. Обратите внимание: Анна — москвичка: красивая, умная, добрая, всеми любимая. Но вот она попадает замуж в Петербург, где всё противоестественно в отношениях между людьми, и эта противоестественность толкает замужнюю женщину на греховный путь — сначала к роману с Вронским, а затем — к самоубийству. Фактически «Анна Каренина» — антипетербургский роман, хотя сам Лев Толстой не задумывал и не писал его именно таким.
Несмотря на то что сегодня путешествие из Петербурга в Москву и обратно уже мало чем отличается от ежедневных поездок на работу, а СМИ (прежде всего телевидение) изо всех сил стараются унифицировать нас до состояния оловянных солдатиков, мы по-прежнему остаёмся во многом разными. Хотя различия эти, в связи с тем что статус самодержца городов русских снова перешёл к Первопрестольной, заметно изменились. Поговорите с москвичами и петербуржцами, которым приходится работать вместе в одном ведомстве или в одной фирме. Первые наверняка посетуют на то, что питерские коллеги нерасторопны, недостаточно инициативны, мыслят чересчур в скромных масштабах, излишне въедливы и щепетильны: «болото есть болото, присыпают на ходу». Вторые, со своей стороны, станут жаловаться, что московские сослуживцы смотрят на них сверху вниз, частенько принимают решения, не посоветовавшись и не вникнув в детали, относятся к людям неуважительно и вообще, никого, кроме себя самих, знать не хотят: «им кажется, будто вся страна — это всего лишь довесок к Москве».
В последние годы лексикографы уже не раз выпускали московско-петербургские словари, в которых представлены диалектические пары: подъезд-парадное, проездной-карточка, пончики-пышки, бордюр-поребрик, строение-корпус, ларёк-палатка, шаурма-шаверма и т. д. Не говоря уж о том, что в Петербурге слово «булка» и теперь означает только батон пшеничного хлеба, а потому принятое в Москве сочетание «булка хлеба» считается абсолютно неприемлемым.
Утрата или обретение столичного статуса в разное время определяли несхожую манеру поведения и стиль жизни обитателей обоих городов, а 700-километровая удалённость друг от друга влияла на их языковое своеобразие. Даже различный принцип планировки по сей день мешает петербуржцам уверенно ориентироваться в нарезанной кругами Москве, а москвичам — в параллельно-перпендикулярном Петербурге.
Хорошо это или плохо, если жителям двух крупнейших городов одной страны свойственны два разных типа мировосприятия, две поведенческие модели, два психологических стандарта? Не свидетельство ли это аморфности, даже раздвоенности национального характера? Может быть, прав был Александр Пушкин, считавший, что «две столицы не могут в равной степени процветать в одном и том же государстве, как два сердца не существуют в теле человеческом» [32. Т. 7. С. 275]? И, может быть, не так уж далёк от истины был Борис Эйхенбаум, когда писал, что «это трагедия России» [41. С. 366]?
Параллельные заметки. Вопрос о том, какую роль сыграла дихотомия Петербург-Москва — положительную или отрицательную, может показаться не совсем корректным. Всякая местность, а также её жители непохожи на другие местности и их жителей: по укладу быта, спектру жизненных ценностей, мировоззрению, зачастую даже модам. Критерии типа «хорошо-плохо» тут неуместны. И, тем не менее, когда речь идёт о двух доминирующих мегаполисах, двух столицах одного государства, этот вопрос, думаю, имеет немалое значение. Ведь трёхвековое противостояние Москвы и Петербурга во многом определило характер всей многомиллионной российской нации.
