Габриэль Городецкий - Роковой самообман
Степень прогерманской ориентации Болгарии выявилась, когда Рихтхофену передали предложения Соболева в тот же вечер и сказали, что они «конечно» будут отвергнуты{440}. Тем не менее Соболевский визит поставил болгарское правительство в трудное положение. Острый приступ печени у Попова и внезапная «болезнь» Филова могли оттянуть решение лишь на несколько дней. Когда Филов наконец поправился, он не отказался от обещаний, данных Борисом Гитлеру, но предложил отсрочить их выполнение, так как в новых обстоятельствах это могло бы «рассматриваться Москвой как провокация». Весь эпизод в целом укрепил сомнения Гитлера в готовности русских принять его условия{441}.
Письменный ответ русским, переданный Поповым советскому послу, не оставлял сомнений в приоритетах Болгарии. Поскольку руководящие установки были намечены в беседе с Гитлером еще до получения советских предложений, гласил он, «участие Болгарии в переговорах по поводу другого пакта может бросить тень на лояльность болгарской внешней политики и не только оттолкнуть страну, дружественную нам и Советскому Союзу, но и заронить вполне оправданное подозрение». Опасений Москвы, разумеется, не уменьшили заверения, будто существование «сильной и независимой Болгарии» само по себе «достаточная гарантия для России», или шаткие доводы в пользу того, что присоединение к Тройственному пакту вместе с союзником Советского Союза остановит распространение войны. Наконец, воспользовавшись приманкой, содержавшейся в предложении Соболева, но не так, как ожидалось, болгарское правительство отмечало «с удовлетворением, что правительство Советского Союза также ставит вопрос о присоединении в конечном итоге к Тройственному союзу, а это, как нам кажется, показывает прежде всего, что в таковом случае поведение Болгарии не может быть истолковано как противоречащее интересам Советского Союза». Нужно сказать, что Рихтхофена немедленно снабдили письменным ответом русским, а также почти дословно передали ему содержание бесед Попова с советским послом{442}.
Драганова, бывшего в Софии во время визита Соболева, срочно отправили обратно в Берлин. Он надеялся подтвердить преданность Болгарии, раскрыв содержание советских предложений. Гитлер, однако, «отреагировал жестко»: он был на пути к своему судьбоносному решению. Он не интересуется Дарданеллами, заверил он Драганова, так как не собирается плавать по Черному морю. Тем не менее, «если в один прекрасный день будет война с Россией, он атакует русских не на Черном море, а в любом удобном месте на протяжении 2000 километров их общей границы». Интервенцию Германии он представлял теперь как шаг, направленный не против Англии, а против Советского Союза, поскольку он не может допустить большевизации Балканского полуострова. «Он хочет торговать с Балканами, и для этого предпочтительнее некая Румыния, некая Болгария и т. д., а не большевистская пустыня, какую ныне представляют собой Прибалтийские государства». Даже теперь он еще питал надежду, что если Болгария подпишет Тройственный пакт, то русские поймут: у них ничего не выйдет, — и «отступят, хоть и сердясь и протестуя»{443}.
На следующее же утро Гитлер созвал свой Генеральный штаб впервые после знаменитого заседания 31 июля, чтобы обсудить в деталях планы нападения на Советский Союз. Между прочим, именно на этом заседании он изменил кодовое название операции с «Фрица» на «Барбароссу». Тогда как осенью «периферийная стратегия» задумывалась как часть большого наступления на британское владычество в Средиземноморье, новые планы в этом направлении сводились к серии некоординированных операций вместо прежнего натиска. Перемена разительная: диверсионные акции приобретали оборонительный характер, а уничтожение Советского Союза становилось центральным пунктом новой агрессивной стратегии. Вторжение в Грецию, как отмечал Гитлер, «изымается из прежнего контекста и тесно увязывается с планами относительно России. Его задача — обезопасить южный фланг Германии и снять близкую угрозу, прежде чем начнется наступление на Россию». В тот же день он сообщил Муссолини, что соглашение с Советским Союзом можно возобновить лишь после того, как разрешится кризис из-за Болгарии{444}. Цели операции оставались довольно неопределенными, главным образом из-за того, что штаб разрабатывал планы тотальной войны на уничтожение, а Гитлер намеревался «решить вопрос гегемонии в Европе». В рассматриваемом до сих пор контексте концепция «гегемонии в Европе» имела прямое отношение к устойчивому влиянию русских в Болгарии и на Дунае и, в меньшей степени, к их претензиям на Прибалтику. С такой географической точки зрения, центрами притяжения становились южный и северный фланги{445}. Расхождение между профессиональным взглядом разработчиков и политическим видением Гитлера привело к несогласованности их генеральных задач и колебаниям между линией Волга — Архангельск и Москвой. Эти разногласия нельзя сбрасывать со счетов, так как именно ими объясняется серьезная неразбериха, сопровождавшая воплощение планов в жизнь в самом начале кампании в августе 1941 г.{446}.
Нужно сказать, что непреклонность русских укрепляла решимость Гитлера обратиться к силовым методам, и постепенно расовые предубеждения вкрались в обоснование этого решения. Но в настоящий момент, когда оно еще не приняло четких очертаний, все ограничивалось замечаниями о «неполноценности» советских солдат и коммунистического строя. Они, по-видимому, скорее служили для армии стимулом продолжать планирование операции и не содержали идеологического мотива. В самом деле, признание Гальдером неделю спустя того факта, что Советский Союз использовал любую возможность, чтобы ослабить Германию, все же сопровождалось надеждой залатать разрыв{447}.
Шансы на примирение быстро таяли. Русские не только отвергали один за другим приводимые болгарами доводы против заключения пакта, но и предостерегали их, хотя и в иносказательной форме, от присоединения к Оси. Подобный шаг будет воспринят как доказательство того, что Болгария «отказалась от своей позиции нейтралитета и проявляет активную вовлеченность в орбиту войны против другой группы стран», а это, вполне очевидно, создаст «военную угрозу Болгарии со стороны другой группы». Попов, хотя и обещал рассмотреть советские контраргументы, тем не менее ясно дал понять, что жребий брошен. «Мы в Болгарии, — сказал он послу, — находимся ближе к пожару войны и яснее можем чувствовать, откуда исходит опасность как для нас, так и для СССР». Далее Молотову советовали отказаться от идеи гарантий{448}.
Однако советские угрозы были достаточно весомы, чтобы заставить царя Бориса еще раз подумать. Стало известно, как сообщал Попов Драганову в Берлин, что русские «не считают вопрос закрытым» и настаивают на своих прежних требованиях, хотя и не просят ответа открыто{449}. Царь Борис теперь отчаянно цеплялся за свой нейтралитет, надеясь умиротворить и Советский Союз, и Германию. Гитлера, однако, привели в ярость колебания болгар, конечно же проистекавшие от давления, оказываемого на них русскими. Его поразило несоответствие драгановского отзыва о переговорах информации, собранной через Рихтхофена. В Софии сложилось впечатление, что болгары действительно решились отвергнуть советские предложения и присоединиться к Оси, хотя и в неопределенный момент в будущем. В Берлине же Драганов, хоть и не пересматривая принятых в отношении Оси обязательств, интересовался, не будет ли в конечном счете вступление в Тройственный союз «несовместимым с заключением пакта с Советским Союзом». Затем он повторял все те же доводы против немедленного вступления Болгарии в Тройственный союз{450}.
Два фактора определяли теперь курс военной стратегии. Первый — неудача итальянцев на Балканах, приблизившая опасность того, что англичанам удастся разместить свои базы в районе Салоник. Операции против англичан в Средиземноморье, к которым, вынуждал Гитлера провал итальянцев, ныне связывались с кампанией против Советского Союза. Издавая «Директиву Марита» о войне с Грецией, Гитлер сознавал политическую подоплеку военных приготовлений. Потому эти приготовления нуждались в «тщательном руководстве», требовавшем его личного внимания.
Тем не менее самым важным фактором оставалось нежелание русских признать германское владычество в Румынии, как показывала твердость их позиции по дельте Дуная. В разгар свары из-за Болгарии Дунайская конференция возобновила свои заседания{451}. Русские стояли на своем, и рано утром 17 декабря Берлин получил сообщение о создавшемся тупике. Русские представили письменное заявление, в котором резко отвергали совместное германо-итальянское посредничество, затем декларировали свои намерения установить совместно с румынами эксклюзивный контроль над устьем Дуная, чтобы можно было эффективно контролировать выход в Черное море. В Берлине это известие восприняли «с изумлением». Позиции были «непримиримы», и переговоры «на данный момент исчерпали себя». Гитлер немедленно добился объявления перерыва в работе конференции{452}. Внимательные наблюдатели точно подметили, что срыв переговоров обозначал «первое столкновение жизненных интересов СССР и Германии и потому приобретал первостепенную важность»{453}. Сходная тенденция обнаружилась в Финляндии, где вмешательство Советов в финские выборы показало их решимость сохранять прямой и строгий контроль над этой страной{454}.
