Габриэль Городецкий - Роковой самообман
Хотя задержку объясняли исключительно плохими погодными условиями, вторжение 17 сентября было отложено «на неопределенный срок». Германия, заявил Гитлер, «начнет атаку даже зимой, если будет хороший прогноз погоды на 3–4 недели». Однако Серрано Суньер, министр иностранных дел Испании, остался непоколебим, объявив окончательное решение Франко не вступать в войну{415}.
Вскоре после встречи с Суньером Гитлер набросал телеграмму Муссолини, настойчиво просившему помощи после неудачного вторжения в Грецию 28 октября. Теперь Гитлер неохотно соглашался, обещая помощь позже зимой и делая примечательную оговорку: «Весной, самое позднее к началу мая, я хотел бы получить мои немецкие войска назад…»{416}. Но карт он все еще не открывал.
Он впервые заговорил о том, что Советский Союз «висит, как грозовая туча, на горизонте и… принимает облик империалиста, русского националиста или рядится в коммунистическую интернационалистскую маску, в зависимости от страны, с которой имеет дело». И все же он не отказывался от своей идеи создать «великую мировую коалицию, простирающуюся от Иокогамы до Испании», но при этом твердо решил держаться за Балканы, так как «Россия войдет туда, так же как в Прибалтику. Любой возникающий вакуум немедленно заполнит Россия». Он теперь больше полагался не на соглашение с Советским Союзом, а на «инструменты реальной силы». К весне у Германии будет эффективный фактор сдерживания в виде 186 первоклассных штурмовых дивизий, включая 20 бронетанковых дивизий. В дальнейшем он намеревался заняться пересмотром конвенции в Монтре и сделать Черное море «своего рода гигантской гаванью для прилегающих стран, дав этим странам право свободного и беспрепятственного входа и выхода из нее»{417}.
Болгария, как гласил урок, извлеченный Гитлером из конференции, стала ключом к контролю над Балканами. Чтобы свернуть русских с их твердой линии, им сообщили вскоре после окончания конференции, будто Венгрия, Румыния и Словакия в ближайшем будущем присоединятся к Тройственному союзу{418}. Как раз когда Молотов садился в поезд в Берлине, Риббентроп получил от Драганова заверения, что соглашение о взаимопомощи с Москвой не заключено. Тем не менее он узнал от него, что, хотя болгары боятся большевизации, они не могут игнорировать «традиционную российскую политику на Балканах — стремление к Проливам. Границы по Сан-Стефано{419} доказывают, что русские рассматривают Адрианополь и всю Восточную Фракию как заднюю линию обороны Проливов, которая однажды окажется в их руках». Возражение Риббентропа, что Германия «хочет мира на Балканах и, обладая военной мощью, в состоянии установить его», оказалось пророческим{420}.
Гитлер не дал русским времени осмыслить последствия берлинской конференции. Всего лишь три дня спустя после отъезда Молотова царя Бориса и Попова, его министра иностранных дел, спешно и тайно вызвали в Берхтесгаден, чтобы предупредить возможную реакцию Советов. Гитлер воспользовался плохим положением итальянцев в войне с Грецией для оправдания своих планов интервенции в Грецию. Он не может допустить, чтобы аэродромы во Фракии и Салониках попали в руки англичан и представляли серьезную угрозу румынским нефтепромыслам. К явной досаде Гитлера, царь Борис, не скрывая своей боязни ответных действий русских, «менее чем когда-либо был склонен» присоединиться к Тройственному союзу. Он не собирался связывать себя ничем, кроме слов, что «в нашем лице вы имеете маленького верного друга, который никогда вас не разочарует». Тем не менее встреча имела важное значение, показав все возрастающее притяжение Болгарии к Берлину{421}.
Легко представить шок, испытанный в Кремле, когда до него дошли новости об этом визите. Молотов и Деканозов, заместитель наркома иностранных дел по Ближнему Востоку, немедленно вызвали Стаменова, болгарского посла, на весьма нервную встречу, в ходе которой у него не осталось сомнений в решимости Советского Союза поскорее заключить соглашение, прежде чем Болгария свяжет себя обязательствами с Осью. Советы не собирались допустить повторения румынского синдрома, в результате чего Болгария стала бы «государством-легионером». Молотов «дружески, но настойчиво» заявлял, что судьба Болгарии «представляет интерес для Советского Союза и что, верный своим историческим обязательствам, Советский Союз желает видеть сильную Болгарию». Сначала он показал приманку, обещая удовлетворить все претензии Болгарии к Турции, Югославии и Греции и, сверх того, предоставить материальную помощь. Затем предостерег от тех сил в Болгарском парламенте, которые пытаются превратить царя Бориса «в марионетку», невзирая на то, что он «человек умный, честный и воистину пекущийся об интересах болгарского народа». Молотов не преминул напомнить Стаменову, что «на протяжении всей истории Россия всегда стояла за независимость и суверенитет Болгарии». В этом отношении «Россия, в форме Советского Союза, продолжает ту же политику, полностью поддерживая территориальные претензии Болгарии к ее соседям». В своем отчете Стаменов счел нужным предупредить Попова, чтобы тот не «оставил Россию по другую сторону баррикады как fait accompli»{422}. Однако царь Борис понимал, что чудом выкрутился в Берхтесгадене; по возвращении в Софию, в ту же ночь, он отверг советские предложения, передав прежде их содержание в Берлин{423}.
Гитлер, тем не менее, все еще предпочитал верить, что Сталин «слишком умен, чтобы сделать русских английским пушечным мясом». Пытаясь свернуть русских со взятого ими в Берлине курса, он поспешил формализовать германское присутствие на Балканах. Теперь уже генерал Антонеску совершил паломничество в Германию, где его практически заставили присоединиться к Оси. К несчастью, в переговорах с Антонеску Гитлеру открылось, что русские до сих пор отказываются четко установить свою границу с Румынией, требуя свободного прохода военных кораблей по Дунаю до Браилы, позади румынской линии обороны перед Молдавией. Это лишь подтверждало их стремление получить болгарский коридор. Кроме того, после бесед с генералом Кейтелем стало ясно, что близость английской угрозы Балканам может побудить Турцию и Советский Союз создать собственную систему безопасности, возможно, в Болгарии{424}.
Поэтому немцы продолжали нажимать. На пути из Берлина в Анкару Папен остановился в болгарской столице. Он привез предупреждение Риббентропа об «опасностях, которые может навлечь на себя Болгария» в результате гарантий, навязанных ей Советским Союзом, если она немедленно не объявит русским, что выбрала вступление в
Тройственный союз. Словно забыв о германских и советских мотивах, царь Борис по-прежнему выражал уверенность, что опасности можно избежать, если ему будет позволено «вести игру таким образом, чтобы Болгария не послужила яблоком раздора для Германии и Советского Союза». Доказывая свою преданность Германии, он раскрыл молотовское предложение о восстановлении Болгарии в границах по Сан-Стефано, добавив, что не претендует на такую корону, так как она «слишком велика для одной головы». Он планировал вежливо отклонить предложение Советов, напомнив им, что у Болгарии нет врагов. Затем он выдвинул турецкую угрозу как предлог для отсрочки присоединения к Оси, уверяя Папена при этом, будто отрицательный ответ русским «не оставляет сомнений в конечной ориентации Болгарии»{425}.
Болгары, несмотря на то что раболепно передавали в Берлин все содержание их переписки с Москвой, включая отклонение советских предложений, продолжали настаивать на советской угрозе как главной причине их отказа присоединиться к Тройственному союзу{426}. В Берлине Гитлер начал проявлять нетерпение. Стратегическое значение Болгарии стало очевидным, после того как греки разгромили итальянцев в Албании 24 ноября. Гитлер еще надеялся отговорить Сталина от гарантий Болгарии, если вопрос о Проливах будет решен. Но, как он говорил Драганову в Берлине, «он предпочитает ставить перед свершившимся фактом, особенно в случае с Советским Союзом, и, по его твердому убеждению, Советский Союз тогда займется чем-нибудь другим». Когда Драганов вновь обратился к турецкой угрозе, объясняя, что болгары «не желают, чтобы их заставили в английском стиле отступать с честью перед греками или турками», Гитлер заговорил безжалостным языком, обычным для него в подобных случаях. Константинополь, сказал он, плохо защищен, и «его можно уничтожить одним махом, как Ковентри и Бирмингем». Его собственный план был сама простота. Если Сталин объявит, что не имеет интереса в Болгарии, кроме права прохода войск, проблему можно решить, пересмотрев конвенцию в Монтре. В настоящий момент Гитлеру достаточно было запугать болгар угрозой советской оккупации, которая «наводнит страну пропагандой и террором»{427}.
