Всеволод Иванов - Александр Пушкин и его время
На расписанном потолке в синем небе порхали голуби, амуры и все Девять Муз, окружив Аполлона, пели хором. Вино кружило головы, льстило, внушало, что «и небывалое бывает», и Пушкин любовался матерью и дочерью Давыдовыми, не зная, кому отдавать предпочтение. И вдруг легко сжалось сердце — почему же это он сегодня, на почти что языческом, деревенском пиру, не думает уж о Кате Раевской так жарко, как вчера? Или ее отрывает от него это бурное половодье плоти, радости и изобилия? Или и он, как Державин с его татарской душой русского барина, может позабыть исчезающую свою «Плениру», сможет принять ее утешающий совет:
Нельзя смягчить судьбину,
Ты сколько слез ни лей.
Миленой половину
Займи души твоей.
И поэт, отвернувшись от обеих Давыдовых — матери и дочери, прикрыл глаза рукой.
Отвел руку — за ним через стол следил, насупясь, Якушкин.
Именины летели словно на крыльях…
Пушкин наконец нашел Аглаю Антоновну у клавесина в синей диванной. Окруженная молодёжью, в белом платье в стиле Директории, в рыжей прическе, она в манере госпожи Рекамье полулежала на небольшой козетке. Жирандоли, блестя подвесками, озаряли ее зыбким светом восковых свеч. Она была ослепительна в блеске бриллиантов, в причёске и в знаменитой фамильной броши у левого мраморного плеча. Окруженная молодежью в военных и дворянских мундирах и во фраках, она казалась себе похожей на царицу Клеопатру.
— О, мосье Пушкин! — заговорила она, лебедем выгибая ему руку для поцелуя. — Вы виноваты. Вы будете наказаны! Мы все так ждем ваши стихи, а вы уклоняетесь от общества женщины!
— Какое же наказание будет угодно вашей светлости наложить на меня?
— Заслуга поэта — стихи. Наказанье для поэта — тоже стихи! — округло приподымая руку, сказала прелестница из Каменки. — Равно как и любить — наша женская заслуга и наше же — увы! — наказание! — закончила она, отводя руку.
Мама, можно к тебе? — вбежала в диванную прелестная Адель и присела на полосатый диван у ног матери, облаченная в золотую тунику на античный манер.
— Устала, моя дорогая? — сказала Аглая Антоновна, поправляя золотистые кудри девочки и банты на ее головке. — Не правда ли, мосье. Пушкин, моя дочь прелестна?
— Мадам, — сказал поэт, — юная девушка всегда прелестна, как прелестна ранняя весна в сравнении даже с самым сверкающим летом!
Аглая Антоновна вздернула голову, приподняла брови,
— И позвольте мне написать мадригал вашей действительно прелестной Адели… — закончил Пушкин.
Аглая Антоновна дернула сонетку, сквозь зубы приказала ливрейному лакею принести столик, чернила, перо, бумагу. Пушкин, спокойно улыбаясь, смотрел то на мать, то на дочь.
Играй, Адель,
Не знай печали,
Хариты, Лель
Тебя венчали…
Пушкин ушел из большого дома поздно, когда его брегетовские часы в кармане камзола пробили час ночи. Накинув бекешу на плечи, подхватив полы, он бежал по снегу. Огромный дом сиял окнами, оттуда глухо звенела в сад музыка. Сквозь узоры черных ветвей глядело сине-черное небо, сверкающее созвездие Ориона стояло, над Тясмином, у самого горизонта горел разноцветный пламень Сириуса… Природа и в эту зимнюю ночь была полна неохватной силы и великой примиренной правды.
А кругом по селу кое-где мерцали красноватые каганцы и свечи в крестьянских мазанках, где женщины сидели за прялками, ткацкими станками. И чистейший снежный воздух ободрял, звал к жизни, к чему-то очень хорошему. — Никита! — позвал Пушкин, легко стукнув в дверь бильярдного домика.
Никита открыл дверь.
Все как всюду — и в Лицее, и в Коломне, и в Кишиневе.
Бедная комната, стол, свечи, бумага… И книга изгнанника Овидия. Изобилию тяжелого барства — нет! — не задавить поэта. К завтраку Пушкин не вышел, он лежал в постели и писал. Исписанные листки с «Кавказским пленником» разлетались по полу. Работа влекла его за собой, как снежный обвал в горах увлекает путников, поэма вставала, росла в душе, ложилась на бумагу. Цветной туман воспоминаний о Кавказе возникал вокруг.
В час ранней, утренней прохлады,
Вперял он любопытный взор
На отдаленные громады
Седых, румяных, синих гор.
Подошло к трем, когда вошел Никита, неся обувь и платье.
— Александр Сергеич, барин Давыдов приказали просить вас кушать!
— Одеваться! Мыться!
Пушкин в длинной рубашке выскочил из постели. Мылся он крепко, фыркал от ледяной воды, а Никита, держа наготове полотенце, докладывал ему тихим, ровным голосом, будто мельница молола:
— Хм… Батюшка Александр Сергеевич. У барина, Василия Львовича, накануне-то маменькиных именин всю ночь гости сидели… До утра… Наши, кишиневские… Орлов, Михайло Федорович, да этот Раевский, Владимир Федосеевич… Да еще один барин… А тот, что ночью прискакал, чего-то все рассказывал… Якушкин барин…
— Откуда знаешь? — поднял Пушкин голову.
— Давыдовские сказывали… Всю ночь как есть говорили. В Питере, слышь, солдаты бунтуют. Семеновские… И нужно потому нашим кишиневским господам в Москву ехать.
— Да кто же это слыхал? — с сомнением сказал Пушкин, протягивая руку за полотенцем.
— Казачок Федька. Ему в кабинете завсегда спать приказано… За шкафом… Чтобы был близко, как барин позовет ночью, воды подать, аль что… Федька не спал, все и слышал. Уговорились все, чтобы Михайло Федорыч враз в Москву ехали бы. Опасно-де, надо скорей… Вроде как бунт… Не разобрать…
«Якушкин! Он! Это Якушкин! — подумал Пушкин. — Всегда потаенное… Скрытое! Почему бы не сказать всем прямо?»
Пушкин чувствовал себя успокоенным. Действительно, Якушкин, как и Орлов, на именинах выглядел невесело, тревожно. Что-то было. Даже Катя Раевская как-то отодвинулась, смотрела на него теперь словно издали, или вино лечит любовь? Главное же — в поэме у него, в «Кавказском пленнике», открывался новый поворот… Пусть пленный тот офицер на Кавказе влюблен в черкешенку, но ведь Россия-то зовет его!.. Он туда и уезжает! Страдания любви? Конечно! Но ведь разве он сам, этот офицер, значит что-нибудь без своей страны? Уходить, уходить он должен, этот офицер. Домой! В Россию! Хотя бы раня себе душу…
После обеда генерал Раевский сидел в маленькой диванной, в «час меж волка и собаки» — то есть в сумерках, когда не отличить волка от собаки. Быстро вошел Пушкин… Горничная девушка в клинчатом сарафане с белыми рукавами, в цветной повязке на волосах, с бусами на шее, зажигала уже свечи на круглом столике, в бра на штофных стенах, огни отражались в натертом паркете.
— Подсаживайтесь-ка сюда, Пушкин, — сказал генерал Раевский, попыхивая длинной трубкой, раскуренной ловким казачком. — Хорошо, что зашли… Поговорим.
Федька! Трубку Александру Сергеевичу!
Он указал место рядом с собой на угольном диване. — Хочу вам предложить вот что, Пушкин, — это пока между нами — хотите, поедем с нами в Киев? Девочки вам будут очень рады!
— В Киев?
— Чудесный город, вы знаете. В дополнение всего, возможно, вам предстоит увидеть там еще одно семейное торжество… Помолвку.
— Пушкин, сжав твердо губы, молчал и вопросительно глядел на седого героя.
— Орлов делает предложение моей Катерине! Э, старая история! Оба перестарки! Оба! Я сказал, чтобы он сам с нею говорил. Завтра выезжаем!
— Завтра?
— Да, завтра. Но вот Орлову, однако, оказывается, придется сразу экстренно зачем-то в Москву скакать. Ну да, это понятно… Покупки, то да се, обзаведение. Ясно?
— Ясно, — проговорил Пушкин, — да не совсем! Если они должны еще говорить с Екатериной Николаевной, то зачем же до этого делать покупки? Может быть, еще и не выйдет?
— О, — протянул генерал и вытащил медленно чубук изо рта. — Пожалуй, действительно… А если не выйдет, а?
А Пушкин думал: «Что-то, значит, случилось. Стервец Федька! Да разве барам тайну от слуг удержать! Может, генерал и впрямь так зря сиял загодя? А мне в Киев ехать надлежит!»
Но спросил он только:
— А Инзов как нa мою поездку взглянет?
— Напишу письмо, уладим: «вы-де опять заболели». Добрейший старик… А вот и Василий Львович.
Василий Львович на сей раз убран был необыкновенно — в широчайших синих шароварах шириной в Черное море, в белой с вышитой грудью рубахе, завязанной алой лентой, подпоясан алым кушаком. Шел торопливо.
— Николя! Мама сейчас сказала мне, что ты уезжаешь? — обратился он к брату.
— Да, брат мой, едем. Завтра утром…
— Мама будет так огорчена!
— Ну что делать! — развел руками генерал. — Орлов влюблён. «Спешит любовник молодой…» Выступим пораньше. Лошади отдохнули.
— Тогда соберемся вечером у меня в кабинете! — сказал Василий Львович, глядя на генерала. — Надо кое-что обсудить. Орлов имеет кое-что.
