Фантомная «черная пехота»: об участии генуэзского контингента в Донском побоище (1380 г.) - Клейменов Виталий Игоревич

Вычисленная выше гипотетическая численность воинского контингента Каффы косвенно подтверждается письменными источниками. Так, например, А. Л. Пономарев в той же статье с иронией отмечает: «Под стать размерам города были и масштабы предприятий. Появившихся на побережье венецианцев берут в плен два десятка ополченцев, для обороны крымских владений коммуна направляет аж целое войско из тринадцати всадников, неприступность первоклассной крепости в Судаке обеспечивает гарнизон из нескольких десятков наемников, а крупнейшим военным предприятием становится экипировка в 1380 г. двух галей, с которыми уходят полторы сотни кафиотов, галей, экипажи которых патронам приходится доукомплектовывать в Симиссо и в Пере»^[34]. К материалам Массарии также обращается В. Л. Мыц, обнаруживший там среди записей за 1374 г. список официалов, интендантов, огузиев (легких всадников, вероятно, нанимавшихся из местного населения) и социев (наемных солдат) крепости Чембало (Балаклава) — всего 36 человек^[35]. В 1381 г. гарнизон Чембало состоял из 20 человек во главе с комендантом^[36]. Известен также состав гарнизона в 1386 г.: не считая гражданских лиц, в него входили 2 стража ворот, 2 огузия и 26 солдат-социев под командованием коменданта^[37]. В Солдайе (Судаке) несли службу трое привратников, охранявших крепость и внешние ворота, от 4 до 6 огузиев^[38], по-видимому, составлявших военный эскорт консула, и несколько десятков солдат-социев. Также возможно проследить динамику изменения численности гарнизона в Солдайе, которая была обусловлена политической ситуацией на полуострове: в 1376 г. — 42 человека, в 1381 г. — 80 человек, в 1382 г. — всего 12 человек, в 1386 г. — 60 человек^[39]. В Симиссо (Самсуне) в 1374 г. на службе находилось всего 9 наемников, в 1381 г. их число выросло до 40 человек, а в 1386 г. — до 45 человек. В самой же Каффе гарнизон состоял 65 солдат-социев в 1374–1375 гг., но к 1386–1387 гг. количество солдат значительно увеличилось — до 236 человек. Креме того, в 1381 г. из Каффы было отправлено 92 арбалетчика для усиления гарнизона Солдайи^[40]. Причиной такого заметного скачка в численности генуэзских контингентов на территории Крыма, несомненно, была война Кьоджи 1378–1381 гг.

Помимо бухгалтерских книг Массарии, в нашем распоряжении есть еще один генуэзский источник отнюдь не нарративного характера — «Устав для генуэзских колоний в Черном море», изданный в Генуе в 1449 г. Именно к этому законодательному источнику предлагает обратиться Р. Ю. Почекаев, чтобы составить относительно полную картину численности воинских контингентов в генуэзских колониях на территории Крыма. Стоит оговориться, что от событий 1380 г. данный документ отстоит почти на 70 лет. Несмотря на это, он сохраняет большую ценность, и цифры, которые сообщаются в нем, могут быть экстраполированы на эпоху Мамая, т. к. сообщения имеющихся аутентичных источников крайне отрывочны. Согласно «Уставу», гарнизон Каффы должен был состоять из 20 стражников (служителей пристава), 20 огузиев с капитаном, а также капитана со стражем на двух воротах и стража с солдатом в башне св. Константина^[41]. В Солдайе охрану стен и порядок в городе обеспечивали пристав, по два караульных у ворот, восемь огузиев, 20 наемных солдат-баллистариев с подкапитаном и два подкоменданта (в крепости св. Ильи и крепости св. Креста) с четырьмя и шестью солдатами соответственно^[42]. Также сообщается о гарнизоне в еще одном важном форпосте генуэзцев в Крыму — в крепости Чембало. Там в состав гарнизоне входили 40 солдат-баллистариев, 4 огузия, подкомендант со своим служителем и семью солдатами в крепости св. Николая, а также пристав с тремя служителями^[43]. Таким образом, «Устав…» наглядно демонстрирует, что в генуэзских колониях на службе находились крайне небольшие воинские контингенты, сил которых хватало только для поддержания порядка и решения узко локальных боевых задач, а не многочисленные и слитные отряды пехоты, как их представляют себе сторонники «генуэзского мифа».

Рассмотрев и проанализировав источники генуэзского происхождения, следует перейти к главному источнику «мифа о генуэзцах» — а именно, к древнерусским летописным свидетельствам о Донском побоище. Упоминания фрязов^[44] содержатся в двух повествованиях о битве: в т. н. летописном рассказе^[45] в составе Рогожского летописца (далее — Рог.)^[46], Симеоновской летописи (далее — Сим.)^[47], Белорусской I летописи (далее — Бел. I)^[48], в пространной «Летописной повести» в составе Софийской I летописи (далее — СIЛ)^[49], Новгородской IV летописи (далее — НIVЛ)^[50]. Тексты рассказов Рог. и Сим. крайне близки, поэтому их обозначают как Расск. Рог.—Сим.^[51] Вопрос о взаимоотношениях Расск. Рог.—Сим. и «Летописной повести» вызывал острые дискуссии вплоть до публикации статьи М. А. Салминой^[52], благодаря которой утвердилось мнение о первичности летописного рассказа в составе Рог.—Сим. относительно «Летописной повести» и именно Расск. Рог.—Сим. был признан старейшим повествованием о Куликовской битве^[53]. Не менее дискуссионным является вопрос о происхождении статей 1380 г в составе Рог.—Сим. Исследователи справедливо полагают, что данным сообщениям предшествовали не дошедшие до нас памятники как летописного, так и не летописного происхождения^[54]. Повествование Рог.—Сим. возводится к своду 1408 г., который отождествляется со сгоревшей в 1812 г. Троицкой летописью (далее — Тр.)^[55]. Из свода 1408 г. рассказ был с небольшими изменениями включен в свод 1412 г. и, соответственно, дошел в составе Рог.—Сим. Также к своду 1408 г. восходит редакция рассказа в составе Белорусской I летописи^[56].

Особый интерес вызывает статья Л. В. Соколовой о происхождении и взаимоотношениях летописных повествований о Куликовской битве^[57]. Рассматривая вопрос о последовательности возникновения летописных памятников, Л. В. Соколова приходит к ряду выводов, основанных на комплексном текстологическом анализе данных источников. По мнению Л. В. Соколовой, наиболее ранним повествованием о Куликовской битве была краткая заметка под 1380 г. в составе московской летописи, завершавшейся известием о 1392 г. (данный свод был отождествлен А. А. Шахматовым с «Летописцем великим русским», далее — ЛВР^[58]). Она дошла в составе Московско-Академической летописи (далее — МАк.)^[59] рубежа XV–XVI вв., рассматриваемая часть которой, по мнению Я. С. Лурье, восходит через ростовский свод 1419 г. к протографу Троицкой летописи (т. е. своду 1392 г. — ЛВР)^[60]. Согласно Л. В. Соколовой, параллельно с заметкой была создана внелетописная воинская Повесть о Куликовской битве, являвшаяся публицистическим произведением. Затем при составлении рассказа в своде 1408 с (Тр.) летописцем в качестве основы была использована заметка из ЛВР, текст которой был дополнен фрагментами из внелетописной Повести. Текст рассказа из свода 1408 г. с незначительными изменениями вошел в свод 1412 г., послуживший протографом для Рог. и Сим. В Бел. I также за основу был взят рассказ свода 1408 г., но в ней он подвергся сокращению. Внелетописная Повесть, в свою очередь, была отредактирована и включена в свод Фотия 1418 г., дойдя в составе СІЛ и НІVЛ, восходящих к нему. Этот текст носит название «Летописной повести», отличается пространностью повествования и имеет явно публицистический характер^[61]. Еще одним, не менее важным результатом работы Л. В. Соколовой является реконструкция рассказа о Куликовской битве в своде 1408 г. (Тр.)^[62].

Для наглядности поместим в таблицу фрагменты из МАк., реконструкции свода 1408 г., Рог., Бел. I и НІVЛ. Заимствования из внелетописной Повести, в соответствии с выводами Л. В. Соколовой, выделены курсивом. Тонкой линией подчеркнуты упоминания о наемниках в армии Мамая, восходящие к внелетописной Повести, а толстой линией — упоминания народов, читающиеся только в «Летописной повести».